Андрей Климов - Моя сумасшедшая

— Это куда я попал? — спросил он.

Потом подождал и спросил снова:

— В чем дело? Вы чего молчите?

Я удивился, услышав вопрос, но назвался — не вслух, разумеется, иначе Сильвестр, убеждавший меня, что необходимо остановиться и некоторое время не пить, хотя сам был уже слегка навеселе, счел бы меня спятившим окончательно. К моим словам примешивалось какое-то дальнее эхо, будто под сводом черепа образовалась обширная гулкая пустота. Между прочим, точно так же прозвучал и голос Мальчика, когда он подозрительно поинтересовался:

— Это что, прикол?

— В каком смысле? — с недоумением спросил я.

— В самом обычном. Вы меня разыгрываете?

— С чего бы? — Я пожал плечами, поймав при этом подозрительный взгляд Сильвестра. — Разве ты меня знаешь?

— Допустим, — сказал Мальчик. — А теперь еще и вижу. Действительно, на прикол не похоже. Интересно, как это у нас с вами получается?

— Мне тоже. Значит, ты меня видишь? И… и все остальное?

— Да. Более или менее.

— И как тебе?

— Еще не знаю. Не въехал. Похоже на короткометражки фон Триера. Сплошная мизантропия.

— Кто такой фон Триер? Немец?

— Ах, да, извините. Ну это потом, гораздо позже. Вы все равно не доживете. Киношник, датчанин… сложно объяснить. У нас теперь все иначе, другие фишки. Так вы и в самом деле тот самый Хорунжий?

— Фишки?

— Ну. У него там такая себе фирменная безнадега. Игры с живыми людьми, и прочее в том же духе. Примерно как у вас, но он тоже не въезжает. Это ведь совсем не важно.

— А что важно?

— Главное, — он на мгновение оторвал от уха странный предмет и взглянул в крохотное оконце на нем — именно оттуда сочился потусторонний свет, — в том, чтобы относиться к своей персональной реальности так, будто создаешь мир самостоятельно. Но нельзя, чтобы кто-нибудь это заметил. Тогда все.

— Все?

— Да. Тогда ты лопухнулся. То есть проиграл.

— Послушай, — сказал я, — что-то я не понимаю. Откуда ты знаешь, что я не…

— Нет, — мгновенно возразил он. — Не надо. Сейчас это вам ни к чему. Лучше что-нибудь другое. Например, про Святые ворота, хотя к вашей персональной реальности это и не относится. Кто-то же должен знать.

— Святые ворота? Где это?

— Неправильно. Вы должны спросить как спросить. Потому что сам я ответить не сумею.

— Я не понимаю, — последние слова я, помимо воли, произнес вслух.

Официант принес потный графинчик, и Сильвестр тут же потянулся к нему, не дожидаясь, пока подадут закуски.

— Чего тут не понять? — ухмыльнулся мой приятель, наполняя рюмки. — Две, не больше, потом супчику погорячее, — все как рукой снимет. И не убивайся ты так, Георгиевич. Есть Бог — подавятся, псы, кол им в пасть.

Я кивнул, продолжая одновременно видеть и Мальчика, и гладко выбритое, по-мужски красивое лицо Сильвестра, капризный излом пухлых губ этого баловня женщин, густую волну светло-русых волос с первой сединой и озабоченные глаза, дальше — пятна на салфетке, переброшенной через локоть прихрамывающего официанта, его косо стоптанные, в трещинах, башмаки, и весь ресторанный зал с низковатыми, недавно выбеленными потолками. В дальнем углу загульная компания во главе с заезжим киевлянином Нео Базлсом второй день пропивала аванс за сценарий для кинофабрики. И все они существовали в одном измерении.

Что-то здесь было не так.

— Хорошо, — сказал я Мальчику, и эхо тут же подхватило: «Ош-шо-о!». — Ладно. А кто знает, как спросить?

— Вы. Вам ведь приходилось в детстве летать во сне? Просто так, по собственному желанию?

— Откуда ты взял?

— Какая разница. Взял, и все. Все летают, кроме полных отморозков. Там было три вещи, вы сами об этом писали. Или напишете.

— Я не помню. Ничего такого я не писал.

— Нужно вспомнить. Без этого ничего не получится.

Я прикрыл глаза. Раз со мной происходят такие вещи, плохи мои дела.

— Худо? — участливо спросил Сильвестр. — Тогда все-таки выпей. Главное — мера! — его палец назидательно взлетел к потолку, хотя говорил он без особой убежденности.

— Серая шерсть, — пробормотал я. — Солдатское одеяло, кажется. И еще полынь на полу, от блох. Чтобы пахло, да… Еще нужно было сказать…

— Ну вот, — возбужденно проговорил Мальчик. — А вы: не помню! Такое всякий запомнит.

— Какая еще шерсть? — теперь уже по-настоящему испугался Сильвестр. — Блохи-то тут при чем? Ты в себе, Георгиевич? Может, к доктору?

— Отвяжись! — Мне вдруг почудилось, что водка спугнет видение и все закончится. Раз и навсегда. Я боялся, Бог свидетель. Возможно, так и следовало поступить, но колебался я не больше секунды: — Пей сам. Ты у нас борец с бытовым пьянством в писательской среде. Фельетоны строчишь. Давай, единоборствуй.

Я до сих пор думаю, что, выпей я в тот день, ничего бы не случилось и уж тем более не имело бы продолжения. Короткое помутнение рассудка — и только. С кем не бывало. Тем более, что о трех условиях, которые я выдумал еще в детстве, знал только я сам. Пустые фантазии. Мне казалось, что, если эти условия выполнить, чтобы все сошлось в одно, можно оттолкнуться от пола и взлететь, зависнув под потолком. Только почему-то никогда ничего не сходилось.

Сильвестр покосился, махнул вторую сразу после первой, многозначительно свел брови и стал закусывать сельдью по-домашнему, аппетитно хрустя колечками лука. При других обстоятельствах смотреть на него было бы чистое удовольствие.

— Ну, — сказал я Мальчику. — Допустим, кое-что вспомнил. А теперь?

— Теперь… — он замялся, пошарил в темноте и щелкнул крохотной блестящей зажигалкой. Он курил сигареты — я видел похожие яркие пачки в Австрии и в Германии, но те были много короче. Отставив рюмку, я тоже потянулся за папиросой.

— Горячее подавать? — прорезался официант.

— Тащи, услужающий, — велел Сильвестр, взбалтывая содержимое графинчика. — Самое время.

В углу у Базлса весело заревели — один из панфутуристов взгромоздился на стул читать эпохальные стихи, но оступился и был пойман на лету. Что-то разбилось, посыпались осколки.

— Теперь вам нужно уйти. И побыстрее, а то у меня аккумулятор скоро сдохнет.

Про аккумулятор я спрашивать не стал. Имелось кое-что поважнее.

— Иду, — я кивнул и начал выбираться из-за стола.

— Эй, эй, ты куда, Георгиевич? Что тебе загорелось? — взвился Сильвестр.

— Сиди, — сказал я. — Скоро буду.

Главное сейчас — успеть покинуть клуб, не столкнувшись ни с кем из писательской братии. Чуть ли не бегом я поднялся наверх, миновал вестибюль, кивнул швейцару и вылетел на Каплуновскую.

Тихий сентябрьский день скатывался в сумерки. Дворники жгли палую листву, и пахло торжественно, как в церкви в двунадесятый праздник. На углу Пушкинской замедлил ход переполненный трамвай «А». Я вскочил на подножку, цепляясь вместе с гроздью прочих «зайцев» за скользкий поручень, и, несмотря на брань усатой кондукторши-караимки, проехал остановку.