Андрей Климов - Моя сумасшедшая

Здесь трамвай сворачивал на Бассейную, поэтому дальше пришлось идти пешком. По левую руку проплыло облезлое здание бывшего коммерческого училища, дальше пошла неразбериха трущоб и закоулков, серые доски, ржавая жесть, шаткие галереи и заросшие травой по колено помойные дворики. Через несколько лет там поднимутся конструктивистские этажерки студенческих общежитий. Ближе к кладбищу поплавком вынырнул над кровлями купол недавно закрытой церкви.

Я свернул в пролом кладбищенской ограды и зашагал между старыми могилами. Мальчик все время был со мной. Похоже, он и в самом деле мог видеть то, что видел я сам, и его худощавое смуглое лицо горело любопытством.

— Это Первое городское? — вдруг спросил он.

Я кивнул — ответ разумелся сам собой.

Мальчик тихонько засмеялся. Этот его смех звучал у меня в ушах, пока я огибал обветшавшие ограды, пробираясь к помпезной усыпальнице неких Голлерштейнов. Давным-давно взломанный и разграбленный склеп использовали для ночлега беспризорные, но рядом имелась удобная скамья — исцарапанная похабными надписями плита розоватого мрамора, опирающаяся на консоли с завитушками. Сюда мы иногда забредали то с Павлом, то с Сильвестром, а то и втроем, когда нужно было потолковать без посторонних.

— Забавно, — наконец произнес Мальчик.

— О чем ты?

— Здесь, совсем рядом… — он внезапно умолк, будто откусил конец фразы.

Я не стал допытываться. Рядом ничего примечательного не было. Просто старая часть кладбища. Здесь уже не хоронили, и только на западной окраине, у главного входа, где еще оставалось место, иногда появлялись свежие могилы. Преимущественно тех, кто имел отношение к революционному движению.

Словно прочитав мои мысли, он спросил:

— Но ведь и вы были когда-то революционером, верно?

— Не знаю, — я опустился на скамью. Двери склепа стояли нараспашку, замок сорван, внутри сырой мрак. Маленький чугунный ангел со скрипкой справа от дверей утопал в зарослях сухой кладбищенской полыни. Его лицо странно смешивалось в моем сознании с лицом Мальчика. — Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду. Революционер, строго говоря, — это тот, кто способен принять вызов беспощадного мира и ответить с еще большей жестокостью. Для этого нужна храбрость особого рода. У меня ее никогда не было. Я слишком рано почувствовал себя писателем.

— Писателем! — насмешливо подхватил он. — Как по мне, так писатели гораздо хуже всяких революционеров. И честолюбивее, по крайней мере, в глубине души. Кто, если не вы, поддерживает веру в тот бардак, который здесь творится? Между прочим, у нас это называется креативной деструкцией.

— Где это — у вас?

— Какая разница. Времени осталось в обрез. Давайте-ка ближе к делу. Свитер ваш вполне подходит, полыни вокруг сколько угодно, осталось только вспомнить слова. Ну?

Я непроизвольно пошевелил шеей, ощущая легкие уколы шерстяной пряжи. Потом наклонился, сорвал несколько серебристых метелок, размял в руке и поднес к лицу. Сумерки постепенно затапливали проходы между могилами, очертания сиреневых кустов позади склепа стали совсем размытыми. Запах оказался густой, плотский, с ядовитой горечью. Но и только. Скороговорка, привязавшаяся в детстве, никак не давалась.

— Не могу, — пробормотал я, отчаянно напрягаясь. — Не выходит.

— Шперунг, — произнес Мальчик.

— Что?

— Это называется шперунг, — небрежно пояснил он. — Заикание памяти. Когда слово вертится на языке, но произнести его, то есть вспомнить, никак не удается.

Я был весь мокрый от беспорядочных усилий, в висках стучало. И тут меня прорвало.

— Какого дьявола, — заорал я, — ты скалишь зубы? Ты кто, собственно, такой, чтобы диктовать мне, что делать и чего не делать!

— Не нужно так нервничать, — примирительно сказал он, и в ту же секунду я, как ступорящий заика, наконец-то поймал за хвост бессмысленное созвучие, а затем и всю фразу.

Я сознательно не привожу ее здесь — это опасно. Тем более, что мне даже не понадобилось произносить то, что я вспомнил, вслух. Скамья подо мной накренилась, как лодка, вставшая бортом к волне, стало нечем дышать, и я соскользнул. Куда? Скорее всего — вниз. Очень похоже на внезапный сердечный приступ.

Перед тем как провалиться, еще судорожно цепляясь за холодеющую закраину мрамора, я успел вспомнить, что должен спросить про какие-то Святые ворота…

Там меня и нашел Сильвестр.

Пока я находился в беспамятстве, кто-то успел побывать у склепа — карманы мои были вывернуты, часы на руке отсутствовали. Сначала Сильвестр споткнулся о мое тело, неподвижно лежавшее рядом со скамьей. Он пал на четвереньки и стал трясти и тормошить меня, растерянно бормоча: «Петя… Курва мама!.. Да что ж они с тобой сделали?.. Поднимайся, Петя, вставай, дорогой!..»

Первое, что я отметил, выгребая из пузырящейся ледяной глубины, не имеющей ничего общего с моей полудетской аэронавтикой, — Мальчика больше не было. Это я понял еще раньше, чем узнал голос Сильвестра. Теперь больше ничего не стояло между мною и плотной реальностью. Хоть какое-то, пусть и жалкое, утешение.

Первое городское мы покинули через северный вход. Я шел спотыкаясь, едва переставляя вялые, набитые ватой ноги, и Сильвестру приходилось время от времени поддерживать меня. У почты на Бассейной подвернулся извозчик, и пока его клячи плелись на Рымарскую — мы оба жили по соседству до переезда в новый писательский дом, — Сильвестру не удалось выжать из меня ни звука.

Дома я заперся в кабинете и, как сумел, записал все, что со мной случилось. А утром, еще затемно, уехал на охоту под Изюм с Сашей Булавиным, Павлом и Сильвестром.

Почему с ними? Потому что ни один из них не участвовал в том макабрическом спектакле, который мне ни с того ни с сего было дано увидеть и запомнить навсегда.

Привожу запись, сделанную 28 сентября 1929 года, не меняя ни слова.

«…Судя по всему, эти ворота не открывали давным-давно.

Налево, повторяя изгибы рельефа, уходила мощная стена, изредка прерываемая коренастыми башнями с редкими бойницами. Их конические навершия были крыты наполовину сгнившим от дождей „лемехом“, у основания стена состояла из глыб дикого камня, серого гранита, выше — вроде бы оштукатурена, но лет триста тому. Сами ворота, проходившие сквозь тело надвратной церкви, обрамляли пузатые белокаменные пилоны, покрытые рыжим мохом. Они несколько выступали вперед, поддерживая портал и жестяную кровлю навеса, под которым прятались собственно ворота.

Оборонный монастырь — определил я. Таких и сейчас хватает в северной Руси.

Стояла поздняя для здешних мест осень — конец октября. Береговая трава вдоль бухты Благополучия (откуда я знал, как она называется?) уже пожухла, а редкие кривые березки сеяли по ветру последнюю листву. Сизо-свинцовое небо висело низко, едва не цепляя брюхом верхушки башен. Двое военных в форме, какой я никогда раньше не видел, — бушлаты без знаков различия и кургузые фуражки с коротким лаковым козырьком и синим околышем, — сбивали кувалдами толстые брусья, орудовали гвоздодерами и примкнутыми штыками. Тем временем буксир, отплевываясь и пыхтя, на малом ходу подтаскивал к берегу старую угольную баржу. Вторая смирно стояла у причала.