Андрей Климов - Моя сумасшедшая

— Никто не брал.

— Найди и дай. Черти бы взяли, до чего ж это все некстати…

Олеся сунулась в кладовку, ничего не нашла, кроме старого вещевого мешка Хорунжего, вытряхнула сухие сосновые иголки и отнесла матери. Тамара взглянула брезгливо, но потом махнула рукой: сойдет. Леся тут же вспомнила, что саквояж выпросил у Петра Аркадий Дерлин, сосед сверху, уезжая по каким-то делам в Киев. Но сейчас его наверняка нет дома. Так она и сказала, глядя в затылок матери.

— Обойдусь, — буркнула Тамара через плечо. — Вечно эти Дерлины побираются. И Аркадий ведет себя странно. Знаешь, что он мне заявил на днях по телефону? Он, видите ли, знать меня не желает. Как тебе это нравится? Когда вернешься из Полтавы, изволь подняться к нему и забрать вещь.

— Хорошо.

— Закрой окна, отключи телефон и запри как следует дверь. Да — позови ко мне Екатерину Филипповну. Я хочу дать ей денег. Думала: позвоню с работы, скажу, где лежат, а тут завертелось… Ты когда вернешься?

— Дня через три.

— Меня еще не будет. Я на неделю, самое малое.

Когда Олеся вернулась в кухню, бабушка Катя стояла, глядя на стенные часы — те самые, что Петр увез из Полтавы два года назад, — высокая, прямая, как свеча, вся в черном.

— Мама хочет дать вам денег, — сказала девушка.

— Возьми у нее, — ответила Екатерина Филипповна, не оборачиваясь. — И оставь себе. Мне не надо. Куда это она?

— По работе. Важная командировка.

— Вот и ладно. Посадишь меня в поезд, а сама возвращайся. Побудь одна…

— Зачем?

Бабушка обернулась, взглянула и понизила голос:

— Так будет лучше. Для тебя.

Деньги у матери Олеся все-таки взяла. Уже на площадке, отворачивая лицо, Тамара сказала:

— Послушай… В общем… Я тебя прошу: вернешься, сходи на кладбище. Возьми с собой Никиту, если не хочешь одна. Положите там… ну, цветы какие-то.

Олеся молча кивнула.

С Екатериной Филипповной прощалась с грустью.

Как только к перрону подали полтавский поезд, бабушка вдруг съежилась, стала как будто меньше ростом, ее сухие губы, обычно строго собранные в линию, задрожали. На посадку сбежалась толпа, их толкали и теснили со всех сторон. Олеся, перекрикивая вокзальный шум, спросила — может, все-таки и ей стоит поехать, побыть хотя бы день-другой? Екатерина Филипповна покачала головой в темном платке — и внезапно что-то внутри шепнуло Олесе, что видятся они в последний раз.

Когда вокруг стало посвободнее, бабушка проговорила:

— Я давно привыкла, Леся. Еще с тех пор, как Петр ушел из дома. Даже раньше — после смерти его отца. Когда тебя привезли ко мне, я начала надеяться, что сын вернется с семьей, иначе зачем мне одной все это — дом, огород, хозяйство? Вот, не дождалась… А обо мне ты не думай. Хату я продам и переселюсь к Елизавете, нашей двоюродной, ей с тремя малолетними сейчас тяжко… Ступай, нечего тут тебе делать.

— Сейчас, только отнесу в вагон ваши вещи.

— Не треба, йди вже. I бережи себе, люба…

Она наклонилась за поклажей, выпрямилась, взглянула — и все: ее уже не было рядом.

Так и Петр ушел навсегда. С этим нужно было смириться и жить дальше.

«7 травня. Як можна викохати нове мистецтво на стовбурi тисячолiтньоï, чи не найбагатшоï в Євpoпi, культури i на гнилому гiллi сучасностi, яка занепадає?..»

«8 травня. Вона не зберегла листiв чоловiка. Ймовiрно, чекала, що ïï можуть вислати з Харкова, i, вже в похилому вiцi, пояснювала комусь, що спецiально вiдвiдувала сеанси гiпнозу, аби все забути. Сеанси виявилися цiлком успiшними…»

«9 травня. Розпочинається ера радянського фашизму, яку ми все ще сприймаємо як продовження „великоï революцiï“, забуваючи ïï кроваву ненажерливiсть. Людина здавна стала рабом матерiï, але зараз коло ïï життя стискається до елементарного виживання. В маргiнальному cвiтi це звичайна рiч, не це страшне. Всi чують кров, здогадуються, що ïх намагаються скути спiльним ланцюгом мiфiчноï кари, але нi руш! Мене це не обходить! Як вiдмовитись вiд вipи, кохання, батькiвщини, справи? Biд сенсу iснування? Вже вiдбулася знакова прем'єра пiд назвою „СВУ“, i я там cидiв, у тому пapтepi… розгублений та дурний. Бо кат менi мацав потилицю. А потiм пiшов геть. Сказав собi: не винен, я — чистий перед собою. Ковтав духмяне повiтря, дудлив горiлку з Сильвестром, придбав нове пальто, сварився з Тамарою, намагався написати роман…»

«11 травня. Biд штучного голоду помруть мiльйони, а Юля Рубчинська через чверть столiття знайде мою кохану Лесю у далекому Cи6ipy…».

Отключив телефон и закрывшись от всех, она прочла то, что ей оставил Хорунжий. Кто-то подолгу звонил в дверь, плесневели остатки еды на тарелке в раковине, в одну из ночей с верхнего этажа донесся грохот, будто там переставляли мебель, а под утро тонко и пронзительно закричал женский голос.

Окон Олеся не открывала, и от духоты временами начинало тупо стучать сердце и все время болела голова.

На исходе третьего дня она уселась на пол и разложила все по отдельности. Черную тетрадь, неоконченный роман, отдельные записи в папках и небольшой блокнот, лежавший вместе с романом. Тетрадь и блокнот она читала, кусая пальцы до крови. Затем все заново упаковала и спрятала в изголовье постели. Себе она оставила полдюжины листков — рукопись рассказа без даты и подписи.

Как быть со всем этим, она еще не придумала. Держать архив Хорунжего дома было опасно, а если отдать кому-то, допустим, тому же Сильвестру, — вдвойне. Рассказ Олеся спрятала среди нот, лежавших на самом виду на крышке пианино. Петр купил его семь лет назад, и теперь оно перекочевало из гостиной в ее комнату. К нотам, кроме нее, никто никогда не прикасался…

В колодце двора, как глубокая зеленоватая вода, стояла майская ночь. Олеся распахнула оконные створки, впуская в дом теплый, настоянный на тополе воздух, легла не раздеваясь и сразу же ощутила затылком то, что еще осталось от жизни Петра Хорунжего. Сна не было. Она почти ничего не чувствовала, даже усталости. Только одно — осознание его последней правоты. Он не смог поступить иначе, потому что все знал и все предвидел. И захотел, чтобы и она знала.

О чем он думал, когда впервые привлек ее к себе — вот здесь, на ее девичьей постели? На что надеялся? Откуда взялось это «завжди разом», произнесенное горячечным шепотом?..

Утром, так и не сомкнув глаз, она встала другим человеком.

Тщательно вымылась, начала одеваться и впервые за эти дни взглянула в зеркало. Оттуда смотрело чужое лицо: свинцовые тени под глазами, ввалившиеся щеки, вместо рта — судорога. Влажные волосы курчавятся на висках. С изумлением ощупывая свое стремительно исхудавшее тело, она вдруг вспомнила о ребенке. И задохнулась.

Проглотив ком в горле, она взялась мести и мыть, когда в дверь затрезвонили. На пороге стоял Митя Светличный.