Андрей Климов - Моя сумасшедшая

И теперь, обнимая девушку за плечи и баюкая, Шуст напряженно размышлял: а дальше что? Что дальше-то? Из ведомственной квартиры ее выселят, вопрос нескольких дней, госдачу отнимут без разговоров. Не везти же в свою битком набитую конуру, где и самому приходится отвоевывать место… Может, и в самом деле остались от брата какие-то сбережения, они бы могли сложиться и решить вопрос с жильем, но тут не угадать — Фрося непредсказуема, в любую минуту может выкинуть какой-нибудь чумовой фокус… Он покосился — как будто присмирела, и вдруг решил: останусь-ка я с нею на пару дней. Обсудим, как и что, глядишь и…

У подъезда наркоматского дома он сунул шоферу деньжат, чтоб не молол языком лишнего, и отпустил восвояси. Фрося уже выглядела вполне вменяемой: бледное лицо отекло, под глазами свинцовые кольца, но дрожь прошла. Движения приобрели осмысленность. Даже проверила, надежно ли заперт «фиат», а ключи бросила в сумочку.

Шуст воспрянул духом.

— Пойдем, родная моя, — он мягко подхватил девушку под руку. — Сейчас горячего супчику, потом врача, а там…

— Какой, к дьяволу, супчик! — бешено проскрежетала Фрося, вплотную приблизив к нему лицо и мерцая рысьими радужками без зрачков. Он от неожиданности отпрянул. — Иван, у меня морфин кончился! Я дышать не могу, не то что есть или пить… Я сейчас сдохну, это ты понимаешь? Ступай, делай, что хочешь, но найди. А я пока в комнатах приберусь. Деньги возьми…

Она щелкнула замком сумочки, сунула ему в ладонь смятые в ком влажные банкноты и, нетвердо ступая, направилась к парадному. Шуст поглядел вслед судорожно напряженной, затянутой в черное спине и глубоко задумался.

Когда он поднял голову, чтобы взглянуть на окна ее комнаты, Фрося уже была там. Распахнув створку, она перевесилась через подоконник, жадно глотая разогретый воздух, и на мгновение ему показалось, что она вот-вот бросится вниз, на раскисший от солнца асфальт. На секунду он запаниковал, зажмурился, а когда открыл глаза, в оконном проеме никого не было. Но и внизу никто не бежал, не кричал, не торопился жадно глазеть на изувеченное, исковерканное падением с высоты четвертого этажа тело…

В нем возникло сложное чувство облегчения. От того, что Фрося все же жива, или потому, что какое-то время он не будет ее видеть и она как бы временно не занимает места в его жизни.

Возвратился Шуст часа через два, с превеликим трудом и унижением добыв то, о чем его просили. Фрося встретила его приветливо, обняла, припала грудью. Она даже сменила траур на вполне нарядное, в мелкий горошек, креп-сатэновое платье и подкрасила губы. В квартире было чисто, пахло дорогим кофе и табаком «Дюбек».

— А ты вот говоришь — жизнь кончилась, — заметил Иван Митрофанович, устало шаркая в гостиную. Он сел в кресло и посмотрел исподлобья. — Может, и мне сваришь заграничного?

— Для милого дружка… Тут в твое отсутствие заглянули одни старые знакомые. Выразить соболезнование.

— Кто такие?

— Ты их не знаешь, Ванечка, — Фрося наклонилась поцеловать, шмыгнула носом и хрипловато рассмеялась, когда он дернулся, уклоняясь от губ в ярко-вишневой помаде.

Чего-то уже наглоталась, подумал он и пожалел, что отдал сразу все, что принес.

— А потом сделаешь мне укольчик? Я посплю, а ты, бедный мой, хоть немного передохнешь. Замучила я тебя. Ладненько?

Пока она возилась на кухне, Шуст скинул пропыленные парусиновые туфли, задвинул их под кресло, пошевелил ноющими пальцами ног и поморщился. Остро шибануло прелыми носками. Укольчик… Он что, вечный при ней фельдшер? До скончания века? Даже подумать страшно, кого она, насквозь порченая, может родить… А ему нужна крепкая семья, верная подруга, дети, уютный дом, чистый, светлый кабинет, где он по утрам работает, пишет, а попозже, осторожно постучав, робко заглядывает жена, и с уважительной нежностью: «Ванюшечка, будет тебе трудиться! Пирожки на столе. Твои любимые…»

Жрать-то, жрать как хочется! Шуст услышал голос Фроси, зовущий в столовую, и нехотя поднялся. Ну, ясное дело: на столе ни сухаря, только пара чашек; от густого аромата желудок судорожно сжался и выбросил прямо в мозг порцию ядовитой желчи…

— Хоть бы бутербродов каких настрогала, — Шуст еле сдержал себя, чтобы не выругаться.

— Возьми конфетку в буфете, — рассеянно отозвалась Фрося, присаживаясь боком. — Я посплю, вечером будет ужин. Или булочку — черствая, правда…

Он с раздражением отбросил льняную салфетку, но в хлебнице оказалось пусто. Сел напротив, придвинул чашку, сделал глоток. Бросил еще четыре куска сахару, размешал. От кофе под ложечкой еще тоскливее заныло. Ладно-ладно, пусть поспит, потом разберемся. Он искоса взглянул на Фросю — лицо снова теряло краски, глаза мутно блуждали.

— Ваня, — жалобно протянула, — хоть ты-то понимаешь, что случилось? Я же теперь совсем-совсем одна. С тех пор, как отец с матерью умерли, Саша с меня глаз не спускал. А я была знаешь какая? Строптивая, нервная, крученая, чуть что — в слезы… Вообрази: он мне по утрам косички плел… От всего ради меня отказался — от семьи, от женщины, которую любил. Ради чего? Зачем? Посмотри на меня, я же ущербная, ни на что не гожусь…

Шуст упорно молчал, не отводя взгляда от ее худой подрагивающей руки, которая держала чашку на весу и никак не могла поднести к губам.

— Он был благородным человеком, Иван. Таких теперь нет. И ты не он, — Фрося наконец сделала глоток и поморщилась. — Ох, не могу!.. — она вернула чашку на стол. — Ты другой. Тоже хороший, но другой породы. Ты живучий, а он был хрупкий, как… Я попробую… попробую привыкнуть. Все равно ближе тебя у меня никого.

— Не нужно!

— Что? — она рассеянно потерла висок. — Голова болит… Чего не нужно?

— Привыкать. Евфросиния! Иван Шуст — не старое платье, которое можно износить до дыр и выбросить на помойку. Если хочешь стать моей женой, ты должна совершенно измениться. Поменять вкусы и привычки, начать работать, стать полноценным членом общества…

— Зачем? Ах, боже ты мой, Ваня! Какой же ты наивный дурак…

— Не смей так со мной говорить! — Шуст вскочил, чувствуя, что вот-вот расплачется. — Я вот сейчас уйду окончательно, и сиди тут одна… лей крокодиловы слезы. Жалкая лицемерка! Ты же сама сплошь и рядом подставляла брата! Ты думаешь, Булавин не знал, с кем ты хороводишься? Да он только и делал, что прикрывал тебя и вытаскивал из грязи…

— Что, доносить побежишь? Беги, — Фрося тоже привстала. — Праведник… По-твоему, я не в курсе, на кого ты там доносы кропаешь?.. Ох, господи, как же мне худо… Иван, не надо… хватит… хватит этих пошлых ссор. Я не хотела тебя обидеть, прости меня, голубчик… Лечь хочу, каждая мышца ноет, каждая клеточка просто вопит… Посиди со мной, Ваня!..

Он отвел ее в комнату. Фрося шла безвольно, обмякнув, будто в полуобмороке. Уложил, не раздевая, поверх плюшевого покрывала, задернул штору, чтобы свет не резал глаза. Она пожаловалась, что мерзнут ноги, и Шуст закутал узкие ледяные ступни старым банным халатом в синюю и белую полоску. Булавинским — висел на крючке в ванной комнате, куда он заглянул вымыть руки. От халата все еще пахло одеколоном «Северный» — ни с каким другим не спутать, а в кармане лежал мятый листок, исписанный почерком хозяина. Шуст, не читая, сунул бумажку в карман. Сел рядом с девушкой, взял безвольную руку. Фрося смотрела умоляюще.