Андрей Климов - Моя сумасшедшая

Евгения, племянница Майи, свозила их на выставку в какой-то частной квартире на окраине. Было много молодежи, и живопись оказалась замечательная. В дальней комнате среди дюжины других работ Юлия увидела два полотна, подписанных «Чаргар». Ниже стояло: «Из частной коллекции».

Но и этот короткий просвет вскоре закончился.

Спустя несколько лет Олеся сообщила о смерти Никиты Орлова. Ее младший сын женился, Тарас остался при кафедре в Ленинграде. Она разменяла квартиру — адрес, соответственно, другой. Здорова, хочет приехать в Украину — повидаться.

Однако еще до того у них побывал Тарас. Он сразу же влюбился в Клев, перезнакомился и подружился со всеми, с кем довелось увидеться за те две недели, что он провел у Майи. Она не сводила с него глаз, загадочно щурилась, а когда он уехал, сказала подруге: «Ты что, матушка, совсем ослепла? Этот молодой человек — вылитый Петя Хорунжий!»

Юлия Рубчинская встречала Олесю на Центральном вокзале летом семидесятого. Майи уже не было в живых. Это был первый приезд Олеси в Киев; за ним последовали другие — не каждый год, однако за долгие годы таких поездок набралось немало. Там, у себя, Олеся работала — вела музыкальный кружок и по-прежнему давала уроки фортепиано. Она вдруг начала резко седеть, коротко подстригла и покрасила волосы, и от этого, при ее высокой крупной фигуре, стала похожей на спортивного тренера. Такой ее и увидела Юлия в тамбуре плацкартного вагона скорого «Москва — Киев»: короткие черные кудри над яркими глазами, скуластое горбоносое лицо, твердый рот, крепкие белые зубы, на согнутом локте — раздутый вещмешок. Она спрыгнула на перрон — в кедах и мятых тренировочных брюках, и они обнялись. Олеся буркнула, пряча мокрые глаза: «Ты так и не бросила курить. А ведь обещала!»

«Не выходит…» — счастливо воскликнула Юлия.

Она теперь казалась меньше, суше Олеси, моложе своих шестидесяти. Юлия подкрашивала губы, закалывала легкие, ставшие пепельными волосы на затылке, открывая маленькие аккуратные уши и шею, схваченную плотной ниткой бус или черным шелковым шарфиком. Этот наряд был предписан службой все в том же научном издательстве, куда Юлию устроила вездесущая Зина Гольцер еще при жизни Майи. Не сговариваясь, обе женщины прошли в вокзал, к кассам, и купили два билета на поезд, через день уходивший в Харьков. На выходе Юлия поймала такси.

«Не понимаю, — сказала Олеся позже. Они сидели за кофе на кухоньке Юлии, за окном сияло солнце, ворковали голуби. — Зачем мы туда едем? Что за охота ворошить пепел? Как такое вообще могло в голову прийти? Там даже негде остановиться — никого не осталось!» — «Пойдем в тамошний писательский союз…» — «Нас там только и ждали, — усмехнулась Олеся. — Здрасьте, товарищи! Я — падчерица Петра Хорунжего, а это — вдова Вячеслава Карловича Балия. Помните такого? Нам бы ночку-другую перекантоваться…» — «Вернемся с вечерним поездом. Надо побывать на кладбище». — «Надо, — вздохнула Олеся. — Иначе он не стал бы ко мне по ночам приходить…» — «Кто?!» — «Что ты всполошилась? Петр, кто же еще. Совсем молодой. Сядет на стул у кровати, смотрит и молчит. Знаешь, я даже начала к ночи комнату прибирать. А однажды привезла с дачи его любимые ромашки. Тогда он заговорил… Ну что ты за папиросы хватаешься?.. Пришел под утро, придвинул стул вплотную к изголовью, наклонился и сказал: бери бумагу, Леся, слушай и записывай. Я сделала, как он велел. Там, у меня в вещмешке, эти листочки…»

…Никогда не смог бы объяснить, как мне удалось преодолеть не поддающиеся описанию ярусы и пустоты, а также последовавший за этим мучительный распад. В полном одиночестве, исключающем всякую возможность чьего бы то ни было присутствия. Слов для этого в языке нет, а египетская Книга Мертвых просто пустая побрякушка.

Иное дело — выпадение в реальность. Не буду сравнивать с родами. Просто в какой-то момент я, Петр Хорунжий, заново ощутил себя как цельное существо. Вместе с едкой сверлящей болью в поврежденном при выстреле глазу. При этом я достоверно знал, что никаких глаз, вообще ничего телесного во мне больше нет и быть не может.

Меня занесло в небольшое помещение. Я находился примерно в том месте, где стены смыкаются в угол под потолком. Это место мог бы занимать паук — они с редким упорством раскидывают там свои пыльные сети. Со зрением все еще было неважно: боль не проходила, и все предметы я видел так, будто был близорук и снял очки, хотя в очках я никогда раньше не нуждался. Предметы расплывались и мерцали, словно закутанные в голубоватые коконы, но, когда мне удавалось на какое-то время сосредоточить на них взгляд, начинали как бы вылупливаться из своих фосфоресцирующих оболочек. Незнакомых очертаний мебель, однотонные стены с пестрыми плакатами, странный черный экран на серебристой консоли, изогнутый светильник; назначения остального я не мог определить.

Тем временем один из предметов — небольшой, лежащий в центре запыленной поверхности стола у стены — начал таинственно светиться и вибрировать. Вибрация и жужжание нарастали, и внезапно я без всякого усилия узнал в этой вещице телефон — тот самый, что видел в руках у Мальчика, являвшегося мне в прошлой жизни. Телефон вибрировал и полз по столу, постепенно приближаясь к краю.

Это дало мне какую-то точку отсчета. А заодно смутную надежду.

Когда беспокойный предмет был готов упасть, дверь комнаты распахнулась, издав чмокающий звук, и на пороге появился мой давний знакомец.

Я не удивился, но не сразу узнал его — все вокруг по-прежнему заполняли блики мерцающих вещей, и сам он был окружен какой-то световой рябью. Сквозь рябь я мог разобрать, что лицо Мальчика бледно, словно присыпано пеплом, глаза ушли в глазницы и лихорадочно блестят, а длинные волосы, стянутые на затылке шнурком, выглядят давно не мытыми. Одет он был в толстую стеганую куртку немыслимо яркой расцветки с надписями латиницей. Местами ее покрывали жирные мазки сажи и пятна.

Я обрадовался еще до того, как начал раздумывать. Мне почему-то показалось, что для размышлений у меня еще будет время.

Мальчик пересек помещение, подхватил телефон уже на лету и уставился на него.

Тем временем кое-что изменилось. Свет начал постепенно слабеть, передо мной пронеслась пестрая полоса вроде застывшего фейерверка, все вокруг заполнилось густым запахом фенола и еще каким-то — вроде бы левкоев. Теперь я просто висел, ничего не касаясь, с таким чувством, будто внутри меня вдруг начала открываться расселина с острыми — я бы назвал их скалистыми — краями, заполненная желеобразной полупрозрачной субстанцией с багровыми прожилками. В ушах, постепенно усиливаясь, возникли гул и скрежет, словно рядом открыли заслонку мельничного колеса. При этом я не терял из виду комнату.