Давид Бергельсон - Отступление

У входа на ярмарку, где возле телег стоят, отдыхая, распряженные лошади, хрустят овсом, машут хвостами и роняют яблоки на дорогу, Ханке и Мотику навстречу попадается черное атласное пальто мадам Бромберг. С ней коротконогая и курносая жена реформистского раввина, новенькая в городе. Госпожа Бромберг ведет ее под ручку и что-то говорит, а та смотрит маслеными черными глазками и не отвечает. Обе такие нарядные, словно с помолвки. Особенно госпожа Бромберг; она носит теперь золотое пенсне и, когда изрекает что-нибудь умное, сжимает губки и ждет, что весь мир бросится к ней с объятиями. Она никогда не забывает, что она — образец. Лет четырнадцать назад она первая в округе вышла за двоюродного брата «по любви», и все об этом знают. Дамы стараются ей подражать, во всем следуют ее примеру… Сейчас она возвращается с ярмарки, где надеялась среди отрезов ситца найти что-нибудь приличное — хотела сделать служанке подарок.

С минуту раскрытые женские зонтики правильным треугольником стоят среди куч конского навоза, и мадам Бромберг берет Мотика за подбородок. Она сердито поджимает губы: «Почему он такой нехороший, этот Мотик? Такой нехороший…»

Да, все воспитывают Мотика. Все знают, что его старший брат Бума — никчемный человек, неуч и негодяй. Однажды он стащил из дома приличную сумму и сбежал; он был замешан в грязной истории студента Бриля и чернявой швеи Лейки, а теперь, в двадцать три года, еле-еле поступил где-то за границей в техническое училище. Все воспитывают Мотика, все помнят, что его замечательная мама умерла такой молодой.

Стоят, беседуют о сбежавшей докторше Грабай, которая сейчас поблизости, в окружном городе. К кому, например, она могла бы заехать в Ракитном? Конечно, к мадам Бромберг, к кому же еще?

Стоят, глядят друг другу в глаза, как влюбленные, и замолкают. У Ханки уже обгорела щека. Ей непонятно, чего хочет от нее эта курносая женщина, жена раввина и близкая родственница студента Бриля. А та прямо-таки ест Ханку глазами.

«Если бы Мотик был хорошим братом, — говорит Ханка, — он пошел бы сейчас домой, а не тащил ее на ярмарку».

Но Мотик хнычет и тащит ее как раз туда, в самую толчею ярмарочной площади, где толпы мужиков осаждают киоски с сельтерской водой. Жара не спадает, пахнет потом, протухшей копченой рыбой и смазными сапогами. Людская волна накрывает их и тянет за собой. Их толкают сзади. Кто-то без конца дергает Ханку за локоть, под руку, в которой у нее зонтик. Она хочет посмотреть, кто это, но ей не повернуться — мешает корсет.

Волна выносит ее на другую площадь, там немного просторнее. Эта площадь примыкает к христианскому кладбищу и выходит прямо в чистое поле. Остро пахнет конским навозом, лес дышл тянется вверх, а Мотик рвется к маленькому жеребенку, который испуганно ржет, на минуту потеряв из виду маму-кобылу. Здесь продают лошадей. И здесь очень шумно. Проводят лошадей перед покупателями. Ни один покупатель и ни один продавец не даст себя одурачить. Вон там показывают двух огромных вороных жеребцов молодому Деслеру из Берижинца. Это горячие, резвые кони с гибкими шеями и бугристыми мускулами. К каждому из них приставлен конюх, они еле удерживают жеребцов, а Деслер осматривает животных спокойно и равнодушно. Он не слушает лести подрядчиков. На нем новое черное пальто, лайковые перчатки и лаковые туфли, в руке тросточка, украшенная серебром. На голове твердая коричневая шляпа, хотя весь мир давно носит мягкие черные. А он всем назло предпочитает твердые и коричневые, всегда покупает только такие. Его тонкие губы плотно сжаты, острый, чисто выбритый подбородок выдвинут вперед, холодный огонек горит в небольших черных глазах. Вокруг него суетятся потные маклеры, льстят напропалую, но он не считает нужным отвечать. Его не обманешь, он спокойно осматривает лошадей. Вот он сказал что-то своему верному слуге, молодому Яну, которого привез с собой на ярмарку. Говорят, он очень ему доверяет, этому Яну. А тот слушает его с величайшим почтением и всегда отвечает лишь «так точно» или «никак нет». Он быстрый и неутомимый, будто у него где-то скрытая кнопка, которую надо только нажать, и еще он умеет расписываться. Ян приступает к осмотру. Сначала он пересчитывает у лошадей зубы, потом что-то ищет у них между ушей, поднимает передние ноги и осматривает копыта. Проводит ладонью по гладким конским спинам от холки до хвоста и хлопает по крупу с такой силой, что лошади вздрагивают всем корпусом. И все это — быстро, ловко, аж замирая от удовольствия. Отступает на шаг, к хозяину, и любуется лошадьми. Что тут сказать, они ему нравятся. Губы Деслера чуть растягиваются: слабый намек на улыбку. Его продолговатое, смуглое лицо по-прежнему неподвижно. Деслер что-то говорит подрядчику, достает кошелек и отсчитывает новенькие, хрустящие купюры. Деньги у Деслера всегда новые и пахнут духами. На эти деньги он покупает самые лучшие вещи и скоро, говорят, станет женихом Хавы Пойзнер. Ведь она тоже лучшая в Ракитном, лучшая девушка во всей губернии.

Кто-то наступил Мотику на ногу, ребенок разревелся. Ханка наклоняется, чтобы взять его на руки, и вдруг видит, что на них несется телега с пристяжными лошадьми. Ужас сковал тело. Испуганный крик пролетает по толпе, но в этот момент кто-то хватает Ханку с Мотиком и отталкивает в сторону. В шуме и неразберихе Ханка видит перед собой лицо Хаима-Мойше.

Сердце ее дрогнуло. Это он вытащил их из-под телеги? Может, он вообще все время стоял рядом и смотрел, как молодой Деслер из Берижинца выбирает лошадей? Да нет же. Хаим-Мойше улыбается. Говорит, что заходил к Ханке домой. Очень хотел ее повидать.

В то же воскресенье на ярмарку приехал в собственной разукрашенной упряжке берижинецкий агент по продаже швейных машин Зингера Залкер.

Он выехал рано утром, когда еще не сильно припекало и кучи земли по обочинам бросали на дорогу остатки влажной, прохладной тени. Лошадь весело приплясывала, резная рессорная бричка светлого дерева сверкала латунными накладками, разноцветными кутасами на кнуте с бамбуковой рукояткой и желтыми вожжами. Бубенцы позванивали, летела навстречу верста за верстой, а сам Залкер, по-мальчишески тщедушный и быстрый, с плутоватым красным лицом, клевал носом в бричке. Он то дремал, то, очнувшись, с удивлением вспоминал, что уже наступило воскресенье, а у него во рту кисло и липко. Кисло от выпитой в субботу водки, собственной злобы и высокой, обрюзгшей жены, оставшейся в Берижинце, в тихом, запущенном доме. Сейчас, в полудреме, Залкер будто слышал ее сердитый, скрипучий голос. Она старше мужа всего на какую-то пару лет, но у нее уже нет ни одного своего зуба. Перед сном она вынимает вставные челюсти, кладет их в стакан с водой и ставит на тумбочку между кроватями; так и спит всю ночь без единого зуба во рту. Тьфу!