Оливье Блейс - Торговец тюльпанами

— Что значит молодость! — философски заметил Паулюс. — Только что лежал и умирал — и вот уже скачет и пляшет! В добрый час! Что ж, Эрнст, похоже, ты уже оправился? Ну так расскажи, наконец, свою историю!

Чтобы кучер быстрее разговорился, младший Берестейн угостил его фарфоровой трубкой, достав ее из ларца темного дерева, инкрустированного слоновой костью. Польщенный Эрнст взял трубку и облизнул кончик чубука.

— Вот это да! Не то что у харлемских грузчиков!

Раскурив трубку, кучер выпустил струйку дыма, которая долго вилась в воздухе, и только когда она растаяла, заговорил снова:

— Господа! Правду сказать, сегодняшним своим спасением от смертельной опасности я обязан одному только Богу, нашему доброму Отцу… Вот я сижу сейчас здесь — и спасибо за это Провидению! Ведь совсем еще недавно клинок пронзил мне грудь, меня топтали ногами и бросили, сочтя мертвым!

До шляпы Берестейна-младшего дотянулась новая струйка дыма из трубки Эрнста, и Элиазар резким взмахом руки ее отогнал. Кучер понял, что пора переходить к делу: терпения хозяев хватит ровно настолько, насколько хватит табака в трубке.

— Одним словом… Добрался я до этого Маттейса Хуфнагеля уже к ночи, злой как черт, потому что пришлось тащиться с тяжелой каретой по грязным дорогам. Каждому встречному я светил фонарем в лицо, каждого, кто на глаза попадется, окликал — хоть мужчину, хоть женщину — никого не пропустил. Я так орал: «Мессир Деруик! Мессир Деруик!» — что просто надорвал глотку, но никто не видел и никто не слышал, чтобы сегодня о цветке разузнавал торговец тюльпанами с таким именем и такой внешностью, какую я описывал любому, кто хотел слушать.

Ректор не удержался от вздоха. Кисти рук у него были прикрыты кружевной оборкой манжета, но видно было, как беспокойно шевелятся пальцы.

— А дальше, дальше? — взмолился он.

— Да уже почти все. Я битый час вот так крутился, а потом мне наконец присоветовали пойти к крестьянам, охранявшим подступы к ферме. Вот уж мужланы так мужланы! Не поверите — просто шайка грязных нищих с заступами и садовыми ножами! Я как-то сразу и не заметил, что они все выпивши и топчутся своими деревянными башмаками прямо в лужах пива, и что вся земля там засыпана осколками битой посуды: эти дикари, как опорожнят кувшинчик, разбивают его о собственную башку!

Эрнст, забывшись, хлопнул себя рукой по лбу, на котором лиловела шишка, и вскрикнул от боли.

— В общем… — продолжал он, потирая лоб, — в общем, я нечаянно забрызгал их псину грязью из-под колес, и эти мужланы учинили надо мной расправу. Перво-наперво один мне нагрубил, ну я в долгу не остался и обругал его вдвое хуже, потом пришлось отпихнуть сапогом — признаюсь, довольно сильно — парня, который ухватился за козлы и лез ко мне, тут вся свара и началась, его брат, такая рыжая скотина, сдернул меня вниз, как занозу выдергивают, я шарахнулся головой, лежал на земле совершенно беззащитный, а они молотили меня кулаками.

— Ну и как же ты вырвался?

— Да спасибо пиву — говорил же, они были пьяные. Ну так вот, молотили они меня, молотили, вздули почем зря, устали, наверное, и бросили. Сколько я там, избитый, на земле провалялся, даже и не знаю, помню только: глаза открыл — а уже темно. Нигде — что во дворе, что на дороге — ни души. Думал, карету вашу, сударь, украли или разграбили, ан нет: никто к ней и не притронулся — опасались, небось, что важный хозяин за это накажет как следует. Так что я забрался на козлы и поехал дальше. Где только не искал! Все дороги объехал вокруг Дуса и Конкерка, добрался до Пульгефта и даже до Альфена. Несколько раз мне чудилось, будто что-то в кустах пошевелилось, я слезал с козел, шарил там, но только зайцев и диких гусей вспугнул незнамо сколько… И вдруг слышу: человек стонет — в торфянике. Побежал туда… и представьте, как удивился, когда в свете фонаря увидел там господина Деруика! Он был весь потный, бледный и растерзанный.

— Бедный мальчик… — прошептал ректор, не уточняя, кому именно посочувствовал — Эрнсту или Виллему.

— А рана-то у тебя откуда? — спросил Элиазар, чье любопытство все еще не было удовлетворено.

— А-а-а, рана… Так это… Когда я нашел господина Деруика, то не назвался и лица своего не осветил, а сразу подскочил к нему. Я-то ему на помощь шел, а он решил, будто напасть хочу, схватил свою шпагу и засадил мне в грудь, вот сюда, где медальон, — Эрнст показал пальцем куда. — Хорошо еще, рука у него была слабая, не то ведь насквозь бы проткнул!

— Что? — прохрипел Паулюс. — Говоришь, это Виллем тебя на шпагу насадил?

Тыльной стороной ладони он выбил трубку изо рта у кучера, и хрупкий чубук разлетелся вдребезги. Эрнст, слегка растерявшись, сплюнул в ладонь мундштук и стал усиленно оправдываться:

— Да это же чистейшая правда, сударь! Когда мессир Деруик понял, что ошибся, он сразу отбросил шпагу, стал меня обнимать, рыдать, кричать, что заслуживает за такое смерти, и всячески проклинать себя… И тут же поблизости стали орать еще какие-то люди и лаять собаки… Оказалось, те, давешние, крестьяне — с чего уж они всполошились, не знаю, — нас преследовали. И мессир Виллем объяснил, что на самом деле они гонятся за ним и до смерти изобьют, если поймают. Он велел мне лечь на сиденье в карете, сам взялся за вожжи и погнал, и погнал… Хорошо, лошадки у нас быстрые, и от погони мы оторвались, но мне-то дорога до Харлема показалась долгой и ой какой ухабистой. В город въехали только на рассвете, и мессир Виллем сразу предложил отвезти меня к лекарю, а я отказался, потому что знал: господин Паулюс ждет моего рассказа, а господин Элиазар — карету. Ну, тогда мессир Виллем решил, что сил удержать вожжи у меня хватит, передал их мне, а сам пошел домой пешком — там уже недалеко было. Вот и вся история, господа, Виллем ван Деруик может рассказать вам то же самое…

Эрнста Роттеваля утомила долгая речь, он попросил разрешения прилечь и получил его. Однако по лицу регента ясно было видно, что он разочарован рассказом кучера, да и Элиазар, который сердито дергал торчащие из ноздрей волоски, тоже остался недоволен. Первым высказался Берестейн-старший:

— Но ты же ничего не сказал о Semper Augustus — о цветке, который Виллему было поручено раздобыть. Говорил тебе Виллем о нем хоть что-нибудь?

— Ни словечка, — отозвался из глубины шкафа-кровати Эрнст.

Берестейн-младший наклонился к отцу, и слова, которые он стал нашептывать тому на ухо, были как капли яда:

— А может, он… оставил тюльпан… себе?

Регент с достоинством отверг это предположение, оттолкнул сына, от близости которого его передергивало, и Элиазар отыгрался на кучере: сунув голову внутрь шкафа-кровати, чтобы лучше было слышно, он неожиданно провыл на одной ноте, щелкая при этом челюстями, как насекомое жвалами: