Оливье Блейс - Торговец тюльпанами

Дуло, только что нацеленное на Эрнста Роттеваля, переместилось к Петре, уставилось ей в горло, которое так странно трепетало, будто оттуда рвался истомившийся внутри зверек. Похоже, Виллему было стыдно целиться в сестру, потому что взгляд он отвел в сторону.

— Петра, в последний раз прошу — пойдем со мной!

Девушка встала, сделала два шага навстречу брату — навстречу направленному на нее пистолету, который словно живой ворочался в кулаке, зияя черной пастью, — и только тут Виллем заметил большой бронзовый ключ на цепочке.

— Это еще что такое? Что за ключ?

Петра, не сказав ни слова в ответ, распахнула ворот, откинула назад рассыпавшиеся по плечам кудри и замерла на месте, выпятив грудь, словно осужденный на смерть: ну же, аркебузы, не медлите!

— Стреляй, если хочешь!

— Прошу тебя…

— Куда ты меня зовешь?

— Куда же, если не домой!

— Дом уже не ваш.

Ворвавшийся в разговор мужской голос показался Виллему очень неприятным. Неужели это Эрнст? Деруик поискал глазами кучера и обнаружил, что тот дополз до стойки и сидит, привалившись к ней боком. Рана его кровоточила уже не так сильно, во взгляде горела непривычная решимость.

— У дома теперь другой хозяин, — подтвердил Роттеваль. — Вы же сами отдали его за луковицу тюльпана…

Виллем убрал пистолет и замахнулся костылем, рука его дрожала.

— Откуда тебе знать? Когда вы уехали из Харлема, ничего еще не было решено!

— Для вас, но не для Берестейнов! Элиазар сказал, что они обвели вас вокруг пальца: Паулюсу не нужен никакой Semper Augustus, он охотился за вашим домом!

— Врешь!

— И не думаю, что его сын женится на Петре — какая ему выгода…

Рука Деруика дрогнула, кусок свинца, загнанный в глубь ствола, вылетел, сверкнул огонь, повалил дым, и загрохотало так, что, казалось, смялся самый воздух. С простреленного потолка посыпалась штукатурка.

Кучер дернулся, будто пуля его задела, поднял руку, ухватился за край стойки, с усилием встал на ноги и — под наставленным на него дулом, гнавшим за порог, — потащился к двери в глубине зала. Отступая, Эрнст ни разу не взглянул на Петру, ни слова не сказал Виллему. Шляпа возницы так и осталась лежать на столе рядом с полураскрытым ножиком.

— Ну и трус! — презрительно бросил Виллем. — Пойдем, сестренка, хватит болтать.

Отупевшая, почти оглохшая от выстрела, едва держась на ногах, Петра двинулась за братом, который, стуча костылем, направился к двери. И вот уже все население таверны собралось на пороге, чтобы поглядеть, как увечный садится в седло, а девушка пристраивается у него за спиной.

— Любовник сбежал, брат уезжает, а платить кто будет? — проворчал трактирщик.

Конь медленно зашагал по дороге — с двумя седоками не разгонишься, пусть даже Петра была почти невесомой. А молчала она так упрямо, что старший брат несколько раз оборачивался проверить, тут ли она, — и ему все время казалось, что за спиной не живой человек, а мешок или вязанка хвороста.

— Вообще-то зря я так напугал этого мальчишку… — вздохнул Виллем, — но что мне оставалось — он ведь дерзил и нес всякую чушь… Хотя бы ради чести нашей семьи я не мог позволить этому негодяю, который запятнал твое доброе имя, смешать с грязью и меня!

— Он сбежал, — вздохнула в ответ Петра.

— А ты на что надеялась? Ах, бедняжка, угораздило же влюбиться в такого дурака! Ладно, с этим покончено, и я рад, что обошлось без кровопролития!

В Харлем они въехали на закате под недоуменными взглядами прохожих, которым казался странным вид этих всадников: грустной девушки с распухшим от побоев лицом и молодого человека с засунутым за седельную кобуру костылем и бьющей по колену шпагой. Чем ближе они подъезжали к дому, тем больше нервничал конь: ему передавалось настроение всадника, а всадник попеременно то натягивал поводья, то пришпоривал несчастное животное, одновременно отдавая прямо противоположные приказы.

Дом был заперт и смотрелся выстуженным, только и было в нем на первый взгляд живого, что венчающее трубу гнездо аиста.

— Неудачный день… — сказал Виллем и снова вздохнул.

Однако стоило ему открыть ворота — и поводы для печали рассеялись как дым.

Пока их не было, Яспер потрудился на славу: в центре сада красовалось обрамленное зеленью изображение пылающего сердца, по обеим сторонам от него стояли высокие подсвечники, к крыльцу, каждая ступенька которого была украшена весенним букетом, вели цветочные гирлянды, посверкивавшие золотыми блестками.

— Ах, какое прелестное убранство! — растрогался старший брат, вдохнув аромат нарциссов, привязанных к опорам навеса.

Он миновал прихожую, тоже убранную зеленью, и увидел преображенный зал, служивший им в обычное время столовой и гостиной. Тяжелый ореховый стол вынесли, все стулья придвинули к стене, и только два самых роскошных кресла торжественно возвышались посередине. Сидя в этих креслах, новобрачные будут пить гипокрас и принимать гостей. Фрида развешивала под потолком восковых ангелочков. Виллем поздоровался со служанкой, она слезла со стремянки и поклонилась хозяину.

— Это ты украсила дом?

— Ваш брат говорил, где что делать, а Харриет мне помогла, — боязливо, будто выдает сообщников, ответила Фрида.

Виллем сунул ей в руку монетку.

— Прекрасно, прекрасно! Я словно оказался в саду Гесперид [58] Садами Гесперид древние называли Канарские острова.

— Осталось еще развесить зеркала, венки и эмблемы, — сообщила служанка, даже не улыбнувшись в ответ на похвалу. — Сейчас принесу все это с чердака.

Виллем пару раз одобрительно кивнул, но, приглядевшись к Фриде, понял по какой-то мелочи не то в ее облике, не то в поведении, что не все тут идет так гладко, как кажется. Опершись обеими руками на подушку костыля, продавившего ему уже всю подмышку, он спросил:

— Что-то случилось, Фрида? Где мои брат и сестра?

— Сударь, мы готовимся к свадьбе, но у нас нет никаких вестей от жениха.

— Как это так?

— Ни Элиазар ван Берестейн, ни его отец после торгов здесь не появились. Ваш брат пошел чего-нибудь узнать — думаю, к ним.

— А Харриет?

— Нанимает музыкантов на завтра.

— Почему на завтра? Свадьба же сегодня вечером!

— Нет, мессир, завтра. Сегодня воскресенье, а жениться в воскресенье — не к добру.

У Виллема от тревоги сжалось сердце, все внутри противно задрожало. На глаза попался грубо вылепленный пряничный купидон со злорадной, как ему почудилось, улыбкой. Виллем сдернул куколку с веревочки, швырнул на пол и растоптал. Испуганная служанка попятилась к лестнице.

— Петра! Где Петра? — вдруг спохватился старший брат, только теперь вспомнив, что оставил девушку сидящей на крупе коня. Там он ее и нашел — позади седла, в той же позе, бледную и застывшую.