Роберт Штильмарк - Пассажир последнего рейса

В коридоре совсем стемнело, керосину не хватало на освещение служебных помещений… Овчинников прождал более получаса и ничего не слыхал из-за плотных дверей…

Зоя Павловна на минуту вышла, взяла у Сашки железный ларчик отца Николая, шепнула:

— Вас, Саша, сегодня я пустить туда не могу. Хватит с больной пока и этого ящика сюрпризов!

Докторша вошла в палату с ларцом, и тут-то мать-игуменья сделала первый ошибочный шаг…

— Не знаю, чья эта вещь! — сухо сказала она. Ее ложь была для Тони очевидной, потому что вместе с игуменьей она бывала не раз в кабинете отца Николая… Когда игуменья пожелала уйти, больная не стала ее удерживать.

А отец, взявши дочку за руку, рассказал свою жизнь и открыл ей истинную роль яшемских пастырей Как обманули они свою духовную дочь, как поначалу сделали ее нищей служанкой, чтобы потом привести в монашескую келью, всячески мешая родному отцу найти дочь. Но, закончил Шанин, это еще далеко не вся правда! Завтра, мол, ждет ее новая важная радость, тоже скрытая от нее обманом!

Потрясенную новостями и открытиями больную не оставили на ночь в одиночестве: сама докторша, дежурившая по больнице, осталась в Тониной палате. Так она обещала Сергею Капитоновичу. А тот вместе с Сашкой шагал по заснеженной сельской улице, напевал военную французскую песенку и несколько раз повторил одну и ту же фразу:

— Шахматную партию нынче мы у черных выиграли, товарищ Александр Васильевич Овчинников! Держись, держись, брат, готовься к партии завтрашней!

Докторша призналась Шанину и Овчинникову, что именно этой «партии» приходится опасаться еще больше, чем вчерашней.

Ведь про отца девушка просто ничего не знала, а «гибель» жениха видела своими глазами. Как ни готовила докторша свою больную к этой встрече, назвать заранее Сашкино имя не отважилась.

Сергей Капитонович сам открыл дверь в коридор и за руку подвел Александра Овчинникова к Тониной постели…

Опасения докторши оказались оправданными!

Больная еще шире раскрыла было удивленные глаза, а в следующий миг застонала, закрыла руками лицо, побелела и со стоном упала назад, на подушки.

Вот когда Саша Овчинников узнал, как это можно среди бела дня свету не взвидеть! Кинулся на колени перед бесчувственной Тоней, руки ее сжал, сам вроде без ума остался… Докторша сделала больной впрыскивание. Тоня очнулась, вспомнила обряд в соборе, епископские ножницы, вечный обет отречения от мира, черную свою рясу… Зарыдала в голос:

— Саша! Ну, что же ты так опоздал! Теперь уж ничего не воротишь! Ведь я для тебя — вроде как в могиле!

— Истинная любовь даже с того света возвращает, — сказал отец. — А ты, девочка моя славная, не в могиле, а только в сетях.

— Но ведь я поклялась, я пострижена, — рыдала Тоня. — Нельзя же мне постыдной расстригой стать? Бог не любит обманчивых и клятвопреступных душ!

— Антонина, не отчаивайся! — убеждал ее Сергей Капитонович. — Смотри, ты даже слова произносишь не церковные, а светские. Ведь не кто иной как церковные власти прокляли автора этих слов.

Дочь подняла на отца заплаканные очи.

— Как же не церковные эти слова? Мне их отец Савватий, старец наш, часто повторял.

— Это слова Льва Николаевича Толстого, преданного церковью анафеме. Но тебя эти слова никак касаться не могут. Нет клятвопреступления там, где клятву вынудили обманом, где постригали несовершеннолетнюю при заведомо живом отце и живом женихе ее.

— Никто не знал, что он живой! — рыдала Тоня.

Тут-то и рассказал Сашка Овчинников своей постриженной невесте, как отец Николай внезапно увидел его в костромской больнице… А Тоня вспомнила, что он внезапно заторопился с отъездом, потом так же торопил с пострижением…

Истина за истиной, одна тяжелее другой, падали на весы, и впервые за свою недолгую жизнь заронилось в Тонином сердце сомнение, правильным ли путем вели ее пастыри к спасению… Стала воскресать перед мысленным взором вся горькая, лишенная радостей жизнь. Медленно перебирала она в памяти события унылой этой жизни и попросила, чтобы оставили ее одну и дали спокойно разобрать бумаги и вещицы из ларца…

Попозднее больная снова попросила позвать к себе мать-игуменью и матушку Серафиму, вдову отца Николая.

Сколько воспоминаний, сколько событий детских лет поднялись с самого дна сознания, всколыхнулись что вода озерная от удара веслом!

Вот он, папа-летчик, частый и самый любимый гость макарьевского дома… И запах этого дома, запах детства, довольства, мамин запах… Тепло матери, чье тело зарыто было тайно от большой и неглупой девочки. Дедушка Алексей, учитель с вечными садовыми ножницами в руках… Его кончина. Весть о папином аресте и осуждении… Пароход «Кологривец».

При первом же взгляде она сразу узнала и пять сторублевых ассигнаций, и мамину нательную сумочку…

Собственно, разлука с матерью и была концом радостного детства и началом сплошных черных дней ранней юности. Трактирные будни, темные дела хозяйки-благодетельницы… И наконец — удар ножом этой же самой благодетельницы…

Так и провела весь день инокиня Анастасия, в миру — Антонина, за бумагами из ларца. Перебирала мамины вещицы, думала свою думу… Вечером ей сообщили, что мать-попадья и мать-настоятельница ожидают в коридоре.

И лишь только они обе вошли, Серафима Петровна — бух перед Тоней в ноги посреди палаты!

— Господи, сестрица, прости нас, грешных, меня и отца Николая, коли мы чем перед тобою согрешили! Ведь хранил-берег для тебя как для дочери духовной, любимой. Он тебе, Анастасия, как никто блага желал, через тебя хотел возвеличить обитель нашу убогую… А столбики-сверточки не твои, родненькая, не мамочки твоей усопшей, а наши кровные, горбом-потом выслуженные… Уж ты, голубушка наша, похлопочи перед властями-то, чтобы эти столбушки мне, грешной, возвернули!

— Обитель через меня возвеличить? О чем ты толкуешь, матушка Серафима?

— Так то самая заветная мечта его была — свою праведницу святую, чудотворицу, целительницу прославленную обрести в лице твоем. Что, скажешь, нетто это мечта не богоугодная?

Тут еще кое-что прояснилось для молодой инокини.

Она и не подозревала, что уготована была ей роль угодницы и святой чудотворицы… А мать-игуменья, страшно напуганная всеми разоблачениями, выразила полную готовность снять с Анастасии игуменской своей властью обет монашества…

Пожалуй, эта легкость в столь важном решении более всего и поразила Антонину-Анастасию. То, что ей казалось немыслимым, кощунственным, неисправимым и позорным, мать-игуменья представила ей как нечто нетрудное, поскольку обет, мол, был принесен по неведению Тониных жизненных обстоятельств.

Зоя Павловна присутствовала при этой беседе. Больная отвела взор от обеих собеседниц, а когда плачущая Серафима попыталась поцеловать руку Антонины, та руку отняла. И лишь только обе посетительницы удалились, докторша велела вынести из палаты Тонину рясу и клобук. Больная лежала, отвернувшись к стене, и ни слова не произнесла.