Нора Лофтс - Королева в услужении

Но теперь те эпизоды вновь всплыли в памяти, и Альенора спокойно спросила:

— Тебя звать Роза?

— Розамунда, — прошептала девушка.

— Ну конечно, Розамунда… мирская роза. И ты заняла мое место здесь… и везде. Как давно?

Девушка оцепенела. И они смотрели, не отрываясь друг на друга, — между ними чаша с примулами. Молчание затягивалось — мучительное, действующее на нервы молчание. Но вот, внезапно меняя манеру поведения, девушка с достоинством сказала:

— Я никогда не занимала вашего места. Разве это возможно? Я только по мере своих сил давала королю то, что ему от меня требовалось.

Альенора взглянула на шкатулку с принадлежностями для шитья, которую девушка прижимала к груди.

— Ты слушала… — проговорила Альенора. — Ты сидела здесь, шила ему перчатки и слушала его речи, не говоря ни слова.

— Даже не понимая их смысла, — заявила девушка печально. — Но я всегда угадывала по тону его голоса, когда он хочет, чтобы я, отвечая на его вопрос, сказала «да» или «нет».

— И ты постоянно попадала в точку! — горько рассмеялась Альенора и поспешила добавить: — Дитя мое, я смеюсь не над тобой, а над тем, какими было угодно Богу создать мужчин и женщин. Видишь ли… Я очень старалась понимать и давать ответ, который мне казался правильным. И потому я потерпела неудачу. Кроме того, я не люблю шить, а мужчинам, очевидно, доставляет особое удовольствие наблюдать, как женщина усердно работает иглой. Скажи мне, ты очень любишь короля?

— Люблю быть с ним, когда позволяют обстоятельства, — ответила Розамунда. — Я пошла против воли моего отца и монахинь из монастыря Годстоу, которые меня воспитали. Нет ни одного человека, которого я могла назвать своим мужем… А еще удручает необходимость таиться и потеря доброй репутации. Да, мне кажется, я могу сказать, что люблю его. Порой он так горюет по поводу случившегося семь лет назад… вся эта печальная история, ссора с Томасом Бекетом. Он даже иногда плачет. В таких случаях я говорю: «Но ведь вы получили свое наказание, а после наказания все прощается». И он тогда улыбается.

— Ах уж это наказание! — сказала Альенора резко. — Он стоял на коленях перед могилой, и каждый монах Кентерберийского собора ударял его бичом, а потом он прошел по улицам босиком. Мне все это представлялось нелепым. В споре с Бекетом правда была на его стороне, и он выиграл. Зачем пятнать свою победу раскаянием? Слов нет, он не желал своему противнику смерти, однако он хотел во что бы то ни стало добиться своего, и ничто, кроме смерти, не могло остановить Бекета… — Альенора замолчала, осознав полную абсурдность ситуации, — обиженная жена и женщина, обидевшая ее, спокойно сравнивают собственное отношение к мужчине, чьей благосклонностью обе пользовались.

В любой балладе или в каком-нибудь рассказе они уже давно бы вцепились друг другу в волосы! И Альенору в самом деле удивлял тот факт, что она не ощущала ненависти к этому юному созданию, — ее наивность и детская непосредственность обезоруживали.

— Думаю, мне следовало сказать… — начала Розамунда и, оборвав речь, глухо кашлянула два или три раза, прижимая ладонь к губам. Затем, не выдержав, залилась в мучительном продолжительном кашле. Поставив шкатулку на стол, она, спотыкаясь, дошла до стула с высокой спинкой и кашляла и кашляла, сотрясаясь всем телом. Оглядевшись, Альенора заметила на дальнем конце комнаты стенной шкаф с тремя полками, на которых стояли оловянный сосуд с плоскими боками, два или три роговых кубка, оправленных по краю в серебро, тарелку с фигами и блюдо с яблоками. Подойдя к шкафу, Альенора взяла и встряхнула оловянный сосуд, в нем что-то плескалось. Торопливо наполнив кубок, она подала его Розамунде. Девушка выпила, закрыла глаза, подождала немного, затем вновь их открыла и улыбнулась.

— Спасибо. Мой кашель звучит хуже, чем есть на самом деле. Простудилась на Рождество, и он все не проходит.

— Добрый напиток с льняным маслом, медом и пряностями — вот что тебе нужно, — сказала Альенора.

Но про себя она держалась иного мнения. Подавая кубок, Альенора коснулась руки девушки и почувствовала, что у нее жар. Подобная миловидность, прозрачная красота часто свойственна тем, у кого больные легкие.

— В Годстоу есть монахиня, очень искусная в пользовании лекарственными травами, — проговорила Розамунда, с трудом переводя дыхание. — Я отправлюсь к ней, и она вылечит меня.

Девушка вновь улыбнулась, и ее улыбка была полна такой неземной прелести, что Альенора подумала: «Да, здоровой и веселой она была, безусловно, очень привлекательной».

— Я отправлюсь не мешкая, — проговорила Розамунда бодро, но ее глаза смотрели на шкатулку. Поспешно захлопнутая крышка вновь наполовину приподнялась, открывая взорам перчатку с вышивкой.

«Мне никогда не удастся ее закончить», — размышляла она с грустью.

— Я отправлюсь уже завтра, если погода улучшится. Как будто… — Розамунда оборвала свою речь и затряслась в мучительном кашле, затем отхлебнула немного вина, подождала немного и снова заговорила:

— Долгое время, ваше величество…

— Помолчи, — сказала Альенора, — это только вызывает раздражение в горле.

Однако девушка упрямо продолжала:

— Я никогда не пыталась занять… Моя совесть всегда… Но, по-своему, он сохранял верность вам… Такая добрая и понимающая…

Она зарыдала. Всхлипывания перемежались с кашлем, и было трудно разобрать ее слова.

— Ты должна перестать разговаривать, — заявила Альенора, очень расстроенная. — Мне теперь нужно уйти, но тебе нельзя оставаться одной. Хочешь, чтобы я позвала твою служанку?

— Ее у меня нет… лучше так… одной, для сохранения тайны…

— К счастью, я тоже без своих придворных дам, — сказала Альенора и подумала, что ей повезло. Амария слегла с сильной простудой, которая в Англии регулярно возвращалась к ней каждую весну, и не смогла поехать с королевой в Вудсток, а потому Альенору сопровождали лишь телохранители и пажи.

— Никаких сплетен и болтовни о нашей встрече не будет, — заверила Альенора. — Сядь поближе к огню и постарайся как можно скорее добраться до Годстоу. Если тебя это успокоит, так знай: зла на тебя я не держу.

— Ты убила ее! — крикнул Генрих. — Никогда не прощу тебе! Никогда в жизни!

То были его первые слова, когда он месяц спустя ворвался в комнату Альеноры, Весь в поту и пыли после долгой дороги. Затем, пока она в изумлении смотрела на него, не в состоянии что-либо сказать и опасаясь, что он сошел с ума, Генрих упал на скамейку, закрыл лицо руками и заплакал страшными, трудными слезами сильного мужчины.

— Она не сделала тебе ничего плохого. Всегда старалась, чтобы никто не знал, чтобы тебя не обидеть. А ты… убила ее!