Юрий Тубольцев - Сципион. Социально-исторический роман. Том 1

Сифакс униженно поник на виду у всего войска и готов был рухнуть на землю. Сципион пожалел его и повел в свой шатер. Там он остался с ним наедине, не считая переводчика Сильвана. Пауза позволила нумидийцу прийти в себя, и теперь, глядя на совсем близко сидящего Публия, он снова забыл, что перед ним проконсул Римской республики, которому поручено жестокое дело — вести войну со смертельным врагом Отечества. Сифакс видел перед собою обаятельного молодого человека, знающего массу интересных вещей, умеющего вести застольную беседу и очаровывать умы.

— Корнелий, много ужасного произошло со дня нашего расставания, но… ведь мы были друзьями… — с чувством, проникновенно заговорил нумидиец, — ты утверждал, что, раз кого-то назвав другом, уже не изменяешь своего мнения…

— Да, по отношению к свободным людям, — жестко сказал Публий, — а ты стал рабом карфагенянки. Раб не может быть другом Сципиона.

Сифакс вдруг ожесточился, воспоминания придали ему силы.

— Ты находился в моей власти, — с неожиданным гонором произнес он, — так же, как я теперь — в твоей. Я мог бы казнить тебя тогда.

— Если бы мог, то казнил бы, — с некоторым презрением перебил его Сципион, — но ты этого не сделал, потому что я не позволил. И как бы ни сложилась та встреча, верх в любом случае остался бы за мною. Но важно другое; я был у тебя, следуя собственной воле, и по твоему приглашению, ты же попал сюда насильно, как предатель, я пришел к тебе как друг, а ты ко мне — как враг. Но при всем том, я, может быть, и попытался бы помочь тебе, снизойдя к твоим слабостям, но ты — военная добыча римского народа, трофей каждого моего солдата. Ты не только мой пленник, а принадлежишь всем. Отпустив тебя, я прощу одного виновного и обделю тридцать тысяч правых, украв у них часть славы. Я многократно предостерегал тебя. Ошибку можно было бы исправить еще совсем недавно, но тот день минул. Существует страшное слово: «поздно». К настоящему моменту твоя вина разрослась за пределы моей власти, и теперь я уже не лишу свое войско возможности показать тебя Риму в триумфальном шествии.

— Как! Ты поведешь меня, царя, связанным за твоей колесницей на глазах у толпы людей, выставишь на позор пред низкой чернью?

— Пред гражданами Рима — твоими победителями.

— Непостижимо! Невозможно!

— Ты отказался приехать в Рим другом, так увидишь его врагом.

— Позволь мне умереть! О, как я в тебе ошибался…

— А много ли ты думал обо мне и наших старых отношениях, когда вел на меня пятьдесят или шестьдесят тысяч солдат, когда на пятидесяти тысячах копий нес мне смерть?

— Теперь я еще сильнее сожалею о гибели моих воинов, будь они живы, как бы я бился с тобой… Но ты победил нас коварством.

— Я слышу упрек в коварстве от предателя? Я не принял открытого боя, потому что побрезговал, для меня было бы бесчестием сражаться с тобою.

Сифакс снова сник, столь же внезапно, как и взорвался. Но, помолчав некоторое время, он надрывно воскликнул:

— Ах, Корнелий, солги раз в жизни, скажи, будто прощаешь меня и берешь к себе в советники, а черной ночью пошли в мою палатку убийц: пусть зарежут меня во сне. Тогда я умру без презренья к себе и с верой в людей. Я век буду счастлив в далекой стране предков!

— В детстве у меня был котенок с необычайно слабым голоском. Он мог умилить и разжалобить, кого угодно. Но ты, Сифакс — мужчина и должен вызывать не жалость, а уваженье.

— Как мне заслужить твое уважение, Корнелий! — отчаянно крикнул африканец.

— Так же, как и уважение всех других людей, в том числе, свое собственное: с достоинством прими должное, до последнего мгновенья, не сгибаясь, смотри в глаза судьбе.

— Но невозможно терпеть существованье без надежды!

— Ну что же, надейся на карфагенян, ибо ты сделал свой выбор. В африканской войне начинается самое интересное, и если злой волей богов Ганнибал вдруг победит меня, возможно, тебя освободят, коли Пуниец соизволит вспомнить о бесполезном союзнике. А то еще и твою «фурию» отнимут у Масиниссы и вернут тебе. Ведь ты ревнуешь ее?

— Не напоминай об этой змее, с коварным умыслом вползшей на мое ложе! На краю могилы у меня есть только одна отрада: сознание, что пунийская чума поразила ненавистного Масиниссу. И по-доброму предупреждаю тебя, Корнелий, не доверяй своему варвару, теперь он человек конченный! Уж я-то знаю… Не говори мне также и о карфагенянах: я сыт этими газдрубалами по горло. Ты — единственный, кто еще может возвратить меня к жизни.

— Увы, Сифакс, — тяжело сказал Сципион, вставая с кресла, — я не способен воскресить самоубийцу.

По знаку проконсула, вошли ликторы и под руки вывели обессилевшего царя. Публий вяло вытянулся на ложе и некоторое время пребывал в неподвижности. После общения с Сифаксом он чувствовал себя так, словно сам побывал в плену. Его взгляд бесцельно блуждал по своду шатра. Впервые окружающая обстановка казалась ему чуждой и зловещей. Сейчас он не узнавал себя и тяжело переживал разрыв между умом и душой. Но, как и прежде, победила воля. Сципион встал и повелел привести к нему карфагенянку. Пример Сифакса подхлестывал его спешить на выручку Масиниссе. Нельзя было терять ни часа.

Сегодня Софонисба приняла образ оскорбленной добродетели. Собираясь говорить с ней по-гречески, Публий отослал переводчика и остался с пленницей наедине. Воспользовавшись этим, она начала испуганно озираться по углам, делая вид, будто опасается насилия, намереваясь такой демонстрацией возбудить в римлянине соответствующие желания. С трогательной робостью сев затем на указанное ей кресло, женщина принялась тщательно кутаться в прозрачное тряпье, безуспешно пряча запретные постороннему взору прелести, и тем самым акцентировала на них внимание.

Как мужчина Сципион произвел на Софонисбу гораздо меньшее впечатление, чем Гай Лелий, но она решила соблазнить его, чтобы заколоть грозного вражеского военачальника в своих объятиях. Причем, будучи горда задуманным гражданским подвигом, карфагенянка не могла отделаться от второстепенной и даже вовсе бредовой мысли, основанной на незнании республиканских законов: ей думалось, что со смертью Сципиона управление войском автоматически перейдет к Лелию. Предвкушение своей услуги холодному красавцу, совершенно бесполезной лично для нее, все же щекотало ей какой-то нерв, вызывая сладостное томление.

Публий внимательно изучал пленницу и, увлекшись, забыл усталость. Бесспорно, она была красива, но совсем иной красотой в сравнении с Виолой или Эмилией. Правильные черты будто мраморного лица, гармонично группирующиеся вокруг прямого носа, производили бы впечатление чего-то греческого, до приторности классического, если бы не волевая линия рта и энергичные глаза, придающие всему облику особый колорит. Это лицо было бы еще прелестнее при несколько большей продолговатости, тогда не появлялось бы ощущение некоторой тяжеловесности его нижней части, возникающее теперь, несмотря на аккуратный, вполне женственный подбородок. Однако, при всей изысканной строгости линий, составляющих такой тип красоты, в их узоре угадывалась пока еще скрытая рыхлость, грозящая в будущем обернуться отвратительной одутловатостью. Невысокая фигура карфагенянки на первый взгляд казалась весьма ладно скроенной, но, как и лицо, а пожалуй, и в большей степени, таила в себе «подводные камни», подстерегающие мужской вкус под волнами хитона. Густые одежды не помешали Публию заметить, что ноги этой самоуверенной красавицы немного короче, чем требует эстетическое чувство, и сделанное наблюдение сразу позволило ему смотреть на нее спокойнее. Мельком он подумал о том, как подобный недостаток, лишающий женщину ореола небесного совершенства идеала и в прямом, и переносном смысле приближающий ее к земле, в глазах влюбленных варваров может придавать ей дразнящую похотливость. Проследовав сверху вниз, его взгляд снова поднялся и остановился на уровне глаз пленницы.