Юрий Тубольцев - Сципион. Социально-исторический роман. Том 2

Однако сегодня это занятное зрелище не вызвало у Публия энтузиазма. «Только денег им не хватает, чтобы опуститься до уровня людей», — подвел он итог пессимистическому впечатлению от увиденного. Вдобавок ко всему, его любимец приболел и не ввязывался в потасовки. Порядок навести было некому, и некоторые лопоухие типчики, которые обычно испуганно пластались на земле, едва завидя вздернутый хвост кроличьего принцепса, теперь совсем распоясались и драли пух со всех подряд. Но главное все же было не в этом. Публию не хватало второй пары глаз, которая наблюдала бы за потешной картиной, не хватало пары ушей, которые внимали бы его замечаниям, не хватало восклицающих уст, ему не хватало человека. С тоскою он вспоминал о Беренике. Она даже в качестве пассивной зрительницы придавала значение всей забаве, а уж если увлекалась кроличьим состязанием, то превращала его в представление, не уступающее играм в Большом цирке.

Публий разогнал озверевших, как плебс во время раздачи угощений, животных по их норам. С этого дня он утратил к ним интерес, ибо всякий раз при попытке общения с животными убеждался, что ему для этого не хватает человека.

В дальнейшем Публий налег на земледельческие работы, столь благотворно отражавшиеся на его состоянии физического и духовного здоровья два-три месяца назад. Однако нынешний результат оказался таким же, как и в попытке возобновления общения с компанией ушастых и парнокопытных существ. На любом орудии труда, которое он брал в руки, неподъемной гирей висела апатия. Вся эта деятельность потеряла для него смысл и потому была непосильна. Физический труд уже не радовал Публия, как и умственный. Не интересовали его более и деревенские пейзажи, ранее придававшие сельским работам романтическую окраску. Лес, поля, река, горы вдали и даже вечнозеленый поливной сад, орошаемый из огромного подземного водохранилища, теперь не содержали красоты для его взора, поскольку оказались лишенными человеческого наполнения.

Стремясь уйти от людей, он пытался слиться с природой, но как выяснилось, природа для человека — это в первую очередь другие люди. В условиях одиночества, не только физического, но и духовного, его эмоции замыкались в нем самом, и их судьба была подобна участи родника, прозрачные струи которого, попадая в стоячую воду, зеленеют и гниют. А для того, чтобы чувства, впечатления, мысли жили, они должны двигаться, как и все живое, то есть необходим их поток, направленный к другим людям, нужно общение.

Поняв тщетность усилий обмануть самого себя, подменить человеческую пищу для души и ума кормом травоядных, Публий опустился на следующую ступень депрессии. Здесь, на новой глубине, намертво стиснутый каменным склепом отчаяния, он уже не старался искать выход и был тих и спокоен спокойствием обреченного. Целыми днями он просиживал на скамейке в парке или на пеньке в лесу с задумчивым видом, ни о чем не думая.

В таком состоянии его застала Эмилия, возвратившаяся из Рима, где она отпустила на свободу и выдала замуж за респектабельных торговцев Беренику и Глорию, третья же из граций, самая пламенная и нахальная, еще раньше собственными трудами добыла себе вольную, сбежав с каким-то горбатым колдуном. Публий встретил Эмилию равнодушно, без ненависти и, уж конечно, без любви. Единственное чувство, которое он испытал при виде ее, было удивление: ему показалось очень странным сознавать, что рядом с этим чужим существом он провел половину жизни.

Эмилия снова выказала намерение высыпать на его голову мусор столичных новостей, однако он пресек эту попытку. Но одно она ему все же сообщила: Гай Лелий просил разрешения приехать в Литерн, чтобы навестить Публия. Сципион при этом известии слегка вздрогнул и напрягся, словно слепой старец, услышавший голос, напомнивший ему о радостях далеких юных лет, а через миг снова обмяк и угрюмо произнес:

— Передай ему, что как Лелия я его прощаю, но как представителя рода человеческого — никогда.

Эмилия усмехнулась этой фразе, посчитав, что Публий впал в детство и потому тешится риторической патетикой, но снисходительно промолчала.

Зато несколько позже она все же поддалась соблазну рассказать ему историю об одиссее Ганнибала, которую тогда активно обсуждали в Риме, однако и здесь потерпела поражение при первых же словах: Публия ничуть не занимали похождения Пунийца.

— Уж если я Лелию отказался уделить внимание, то тем более не позволю пачкать свою душу мыслями о каком-то Ганнибале, — резко оборвал он Эмилию и пошел на свой пенек под кроной старого дерева.

За полтора года литернского заточения Сципион ни разу не вспомнил о Ганнибале, разве только мимоходом, в связи с событиями Пунической войны, и никогда не задумывался о его нынешней судьбе. Слишком много всяческих Ганнибалов и ганнибальчиков ему пришлось увидеть в Риме после своего возвращения из Азии, чтобы он вдобавок к этому еще стал интересоваться африканским авангардом порока хищного индивидуализма. Но теперь, когда усилиями любопытной женщины набившее оскомину имя оказалось вытянутым с покрытого илом забвения дна памяти, он невольно представил себе Ганнибала в эллинистическом мире и тут же, сидя на пеньке, прокрутил в уме возможные варианты его приспособления к окружающим условиям. Сципион хорошо изучил Ганнибала, иначе он не одержал бы над ним три победы: стратегическую, заставившую Карфаген перейти от наступления к пассивной обороне, тактическую — в решающем сражении под Замой, и дипломатическую — в Эфесе — потому он и теперь точно определил характер действий и мыслей этого человека, хотя и не задавался целью угадать конкретное место событий и имена людей, среди которых тот обретался.

А Ганнибал тем временем скитался по Восточному средиземноморью, ничуть не ощущая себя от этого ущербным. Он свободно обходился без Родины, ибо все свое, родное носил с собою: в голове, руках, имени, да еще в медных статуях, но о статуях — позже. В последние годы он нашел приют у царька Вифинии Прусия и командовал его флотом в игрушечной войне против Эвмена. В свои шестьдесят лет Ганнибал в физической выносливости и темпераментности не уступал сорокалетнему, а духом был точь-в-точь таким же, как во времена альпийского перехода. Он по-прежнему удивлял людей нестандартностью действий и сверхчеловеческим коварством. Так, например, весь регион Эгейского моря был потрясен двумя последними его подвигами.

В одном случае он заставил отступить пергамский флот с помощью невиданного оружия — горшков, начиненных змеями, которыми подопечные героя забросали палубы пергамских кораблей и тем самым привели в ужас их экипажи. Эту змеиную победу Ганнибал очень хотел украсить убийством царя Эвмена, какового люто ненавидел за его дружбу с римлянами. Замысел нападения на Эвмена был истинно пунийским, более того, истинно Ганнибаловым. Великий полководец перед битвой сделал вид, будто ищет мира, и отправил к царю шлюпку с парламентером. Эвмен принял посла, а тот, возвратившись к своим, сообщил, на каком именно корабле находится царь, и пока пергамский монарх с удивлением читал и перечитывал послание Ганнибала, не содержащее ничего, кроме оскорблений, на него со всех сторон устремились вифинские суда. Лишь благодаря высоким мореходным качествам корабля и искусству команды, Эвмену удалось спастись от нападения гения ловушки и засады, который за долгую жизнь заманил в свои западни немало славных полководцев, в том числе Марка Клавдия Марцелла и Тиберия Семпрония Гракха — отца будущего зятя Сципиона. Но, вообще-то, Пергам был гораздо сильнее Вифинии, да еще опирался на дружбу Рима, потому Ганнибал был для Эвмена все равно, что комар, досаждающий назойливым писком.