Юрий Тубольцев - Сципион. Социально-исторический роман. Том 2

А еще раньше, во время бегства от Антиоха, Ганнибал сумел восторжествовать над коварством самого хитрого и беспринципного народа Эллады, так сказать, пунийцев среди греков — критян. Остановившись на их острове на неопределенный срок, Ганнибал поместил в храм Артемиды на хранение гигантские амфоры, наполненные чем-то очень тяжелым, и сердечно попросил критян бережно обойтись с его грузом. Будучи наслышаны о несметных богатствах Пунийца, смышленые островитяне сразу смекнули, что там находится золото, потому жрецы установили тщательный контроль над сокровищами, причем, по словам очевидцев, ревностно охраняли их в первую очередь от самого Ганнибала.

Через некоторое время критяне инсценировали нечто вроде гражданских волнений и покушение «злых сил» на высокого гостя, но сами же посредством «добрых сил» острова помогли ему избежать опасности. Однако, спешно выйдя в море, Ганнибал второпях не успел захватить с собою тяжелые амфоры. Сделавшись обладателями бесценного сокровища, хитрые критяне стали разбивать один глиняный сосуд за другим и извлекать оттуда… свинец — весьма тяжелый металл. Таким образом, выяснилось, что амфоры в самом деле не имеют цены. А золото уплыло вместе с Ганнибалом в тех самых, ранее упомянутых статуях, каковые все время валялись во дворе критской резиденции Пунийца, не привлекая ничьего внимания, так как все алчные взоры были направлены на амфоры.

Несколько меньшую известность имела своеобразная попытка Ганнибала сразиться с извечными врагами — римлянами. В то время, когда Гней Манлий Вольсон творил свои гнусные дела в Малой Азии, позоря римское оружие вымогательством и грабежом невинных, Ганнибал сидел по соседству в Вифинии и грыз ногти от досады, что не может выступить с войском навстречу консулу. Но его изобретательность помогла ему реализовать генетическую ненависть к Риму иным способом. Он занялся писательством и запечатлел на папирусе постыдную кампанию Вольсона, дабы этой книгой внушить грекоязычному миру неприязнь к римлянам. Своими действиями Вольсон дал богатый материал злопыхателю, и тот упивался преступлениями римлян, смачно пересказывая их на разные лады. Есть такие писатели, которые, разоблачая, торжествуют, для которых чья-то трагедия — лакомый кусочек или звонкий рупор, в который можно громко прокричать о себе, и, что еще прискорбнее, есть такие эпохи, когда подобные писатели из презираемых превращаются в восхваляемых. Впрочем, Ганнибал гораздо меньше своих далеких последователей заслуживал упрека. Он мастерски воспользовался пороками консула-олигарха, каковой являлся полной противоположностью великим соотечественникам Титу Квинкцию Фламинину и братьям Сципионам, в целях вечной непримиримой борьбы с Римом, которую сознательно и самостоятельно вел всю жизнь, а не из конъюнктурных соображений в угоду могущественному хозяину. Однако острый стиль Ганнибала не мог соперничать с силой римских легионов, потому авторитет его врагов остался непоколебленным.

Итак, Ганнибал с прежним пылом творил свои пунийские подвиги и вполне серьезно гордился «змеиными» победами и «обходными маневрами» медно-золотых статуй, видимо, считая, что победы, как и деньги, не пахнут. Но это ошибочное мнение сложилось у него только из-за того, что ему пришлось жить в обществе, лишенном, так сказать, нравственного нюха. Гордился он и смешанным со страхом уважением своих подчиненных и снисходительной дружбой царя Прусия. То есть он жил в Вифинии так же, как и в Сирии, и в Испании, и в Карфагене, и для него в принципе будто бы ничего не изменилось. Правда, он мог бы командовать стотысячными армиями, а не той горсткой азиатов, которая находилась в его распоряжении сейчас, он мог бы распространить пожар войны на весь мир, тогда как сейчас его милитаристский гений терзал всего лишь один Пергам, да и то безуспешно. Ганнибал мог бы уничтожать сотни тысяч людей, а не сотни человек, как теперь, мог снискать за это восхищение миллионов людей, а не нескольких тысяч, как теперь, мог наживаться на тысячи талантов, а не на сотни драхм, как теперь, мог бы покупать на эти деньги царей и цариц, тогда как теперь покупает только рабов и рабынь. Однако он не чувствовал себя столь несчастным, как Сципион, ибо его неудачи были всего лишь количественными, а не качественными, как у римлянина. Ганнибалу не пришлось пережить разочарование, ему не довелось наблюдать трагедию деградации людей. Он родился в порочном обществе, где частно-корыстные интересы изначально отворачивали людей друг от друга, и потому всегда знал их только с тыльной стороны, но ни разу ему не посчастливилось увидеть истинного человеческого лица. Люди всегда представали ему как безликие, но злобные и алчные существа, потому он презирал их в детстве и точно так же презирал сейчас. Ганнибал относился к окружающим как к строительному хламу, из которого надлежит возвести здание собственного честолюбия, и только. Не видя человеческого в людях и, соответственно, не содержа такового в самом себе, он не способен был испытывать человеческую драму из-за того, что его мечты сбылись лишь отчасти. Его неудовлетворенность жизнью была подобна досаде волка, который гнался за лосем, глотал слюну, видя перед собою аппетитный, мясистый круп большого зверя, но в конце концов задрал лишь тощего ягненка.

После мыслей о Ганнибале у Сципиона возникло неприятное ощущение, будто ему пришлось проглотить слизняка, и он попытался воспоминаниями о добрых людях погасить эту гадливость. Первыми на экране его памяти возникли отец и мать, затем Гай Лелий, Марк Эмилий, лица других сограждан, сенаторов и крестьян, его воинов, иберийцев и ибериек. Здесь ему вновь довелось пережить тяжелое чувство, только вместо слизняка на этот раз попалась змея. «Нет уж, лучше не думать ни о ком и ни о чем», — решил Публий и погрузился в тягостную дрему, когда сон, не трогая тело, окутывает лишь разум.

Так, скрываясь от мыслей и воспоминаний, Сципион просидел на пеньке до осени, а когда природа стала увядать и блекнуть, он воспринял это как знак сочувствия его собственному угасанию, и стал внимательнее присматриваться к окружающему. Все выцветало и смазывалось серой пеленою дождя, и точно так же обесцвечивалась его жизнь. Природа избавлялась от лишнего груза летних роскошеств, готовясь замереть в зимнем оцепенении, и он тоже старался вырвать из себя оставшиеся корни всего человеческого, пораженные паршой разочарования, чтобы уйти в мир предков очищенным от скверны. У них обнаружилось нечто общее, а это, как следует уже из самого слова, предмет для общения. Таким образом, у него появился собеседник, друг, которому он мог сопереживать и с которым имел возможность делиться собственными горестями. В пожухлой растительности Публий усматривал состояние своей души и потому с каждой травинкой мог вести долгий диалог, в образе опавших листьев он оплакивал своих погибших солдат, офицеров, легатов, всех тех соратников, кто сумел достойно завершить достойную жизнь, а их почерневшие собратья, цепляющиеся за ветки, готовые трепетать на холодном ветру и терпеть непогоду лишь бы еще сколько-то провисеть наверху, напоминали ему аристократов, согласных выродиться в олигархов, предать свое дело и самих себя, почернеть, как эти листья, ради возможности болтаться на иссохшем древе жизни обрывком биомассы. Отталкиваясь от этих аналогий, его мысль обобщала осень в модель упадка цивилизации, на основе которой он уподобил нынешний век Рима сентябрю или даже секстилию, то есть августу, когда все благоухает изобилием плодов и пестрит броскими расцветками, однако внутри праздника жизни зреет смерть, и само буйство красок имеет болезненный характер. Теперь же на дворе стоял тусклый ноябрь, и Публию хотелось указать на окружающее уныние своим согражданам, упивающимся лихорадочно-ярким желто-красным сентябрем.