Джузеппе Томази ди Лампедуза - Гепард

Князя слова управляющего несколько успокоили: этот народ, эта либеральная деревенщина стремится только к легкой наживе. Больше их ничего не интересует. Ласточки улетят быстрее, вот и все. Но их еще много останется.

— Возможно, ты и прав, кто знает?

Теперь все намеки прояснились. Загадочные объяснения Танкреди, высокопарные фразы Феррары, угодливые, но многозначительные высказывания Руссо открыли ему обнадеживающую тайну: событий произойдет много, но это будет всего лишь комедия, шумная романтическая буффонада с маленькими пятнышками крови на сценических костюмах. Мы не неистовая Франция, мы страна компромиссов. Впрочем, и во Франции, если не считать июня сорок восьмого года, что уж там такого серьезного произошло? Он хотел сказать Руссо. «Я отлично понял, вы не хотите уничтожить нас, своих отцов , вы просто хотите занять наше место. Любезно, вежливо, возможно даже, сунув нам в карман несколько тысяч дукатов. Так ведь? Твой внук, дорогой Руссо, будет искренне верить, что он барон, а сам ты станешь, ну, не знаю кем, допустим, потомком боярина из Московии, хотя твое имя означает лишь, что у твоих крестьянских родичей были русые волосы. Твоя дочь выйдет замуж за одного из нас, например, за того же голубоглазого Танкреди с изнеженными руками. Впрочем, она хорошенькая, и если еще приучится мыться… Вот почему все останется как есть , как есть по существу. Одно сословие плавно сменит другое, только и всего. Мои золотые камергерские ключи и алая лента Святого Януария будут лежать в ящике, пока сын Паоло не поместит эти семейные реликвии под стекло. Но Салина останутся в почете, возможно, получат даже кое-какую компенсацию, например, место в сардинском сенате или фисташковую ленту Святого Маврикия. Одни побрякушки взамен других». Именно так он сказал бы, если бы его не удержала врожденная воспитанность. Князь встал.

— Пьетро, поговори со своими друзьями. В доме много девушек, нельзя, чтобы их напугали.

— Уже поговорил, ваше сиятельство. На вилле будет спокойно, как в монастыре. — И улыбнулся ласковой, слегка ироничной улыбкой.

Дон Фабрицио вышел с намерением подняться к падре Пирроне, но умоляющий взгляд последовавшего за ним Бендико заставил его спуститься в сад. Волнующие воспоминания собаки о трудах вчерашнего вечера настойчиво требовали достойного завершения начатого. Сад благоухал еще сильней, чем накануне, а золото акации в лучах утреннего солнца не казалось таким ослепительным. «Но как же наши монархи? Как же законная преемственность?» Эта мысль преследовала его, он не мог от нее освободиться и на миг уподобился Мальвике: глубоко презираемые им Фердинанды и Франциски превратились вдруг в старших братьев — надежных, добрых, справедливых, в настоящих королей. Но силы обороны, вооруженные тяжелой артиллерией правовых и исторических аргументов, бдительно охранявшие душевное спокойствие князя, уже спешили к нему на помощь: «А Франция? Разве Наполеон Третий законный монарх? Однако же французы, кажется, счастливы с этим просвещенным правителем, который ведет их к высоким целям. Об этом стоит хорошенько призадуматься. И наоборот, разве Карл Третий был на своем месте? И разве битва при Корлеоне, или Бизаквино, или еще где-нибудь, в которой пьемонтцы разделают нас под орех, не будет походить на битву при Битонто? [21] В битве при Битонто 1734 г., испанцы одержали победу над австрийцами, после чего власть в Неаполитанском королевстве перешла к Бурбонам. На битву за то, чтобы все осталось как есть? Если уж на то пошло, даже Юпитер не был законным правителем Олимпа».

Само собой разумеется, что государственный переворот, в котором Юпитер одержал победу над Сатурном, не мог не обратить мысли князя к звездам.

Оставив запыхавшегося Бендико носиться по саду князь вошел в дом, миновал гостиную, где дочери вспоминали своих монастырских подруг (их длинные шелковые юбки зашуршали, когда они встали при его появлении), поднялся по длинной крутой лестнице и очутился в залитой голубоватым светом обсерватории. Падре Пирроне, успевший отслужить мессу и выпить крепкого кофе с монреальским печеньем, сидел с удовлетворенным видом за столом, погрузившись в алгебраические формулы. Два телескопа и три подзорные трубы с непроницаемыми черными колпачками на окулярах, предохраняющих от слепящего солнца, спокойно, как животные, приученные получать еду только по вечерам, ждали наступления темноты.

Появление князя оторвало священника от его расчетов и напомнило ему малоприятные подробности вчерашнего вечера. Он встал, почтительно поздоровался и, не сдержавшись, спросил:

— Вы пришли исповедаться, ваше сиятельство?

Дон Фабрицио, которого ночной сон и утренние разговоры успели заставить забыть приключение прошлого вечера, удивился:

— Исповедаться? Но сегодня, кажется, не суббота? — Затем, вспомнив, улыбнулся: — Право, святой отец, в этом нет нужды. Вы и так все знаете.

Откровенное навязывание ему князем роли сообщника рассердило иезуита.

— Сила исповеди, ваше сиятельство, не только в том, чтобы рассказать о своей вине, но в том, чтобы раскаяться в дурном поступке. И пока вы этого не сделаете и не убедите меня, что раскаялись, вы будете пребывать в смертном грехе, независимо оттого, знаю я о вашем недостойном поступке или нет. — И, старательно сдув с рукава пушинку, падре Пирроне вновь вернулся к прерванному занятию.

Политические открытия, сделанные утром, настолько успокоили душу князя, что он лишь улыбнулся, хотя в другое время воспринял бы подобное высказывание духовника как недопустимую наглость. Он распахнул одно из окон в башне, и перед ним во всей своей красе открылся пейзаж Каждая деталь его, казалось, парила в мареве знойного солнца, освободившись от своего веса. Море на горизонте выделялось чистым цветом, горы, пугавшие ночью таившимися в них опасностями, теперь походили на рыхлые облака, готовые вот-вот раствориться в небе, и даже угрюмый Палермо мирно жался к монастырям, как стадо овец к ногам пастухов. Иностранные суда на рейде, присланные на случай возможных беспорядков, и те не способны были потревожить это поразительное спокойствие. Солнце, которому в этот утренний час тринадцатого мая 1860 года было еще далеко до апогея своей палящей силы, вело себя как законный властелин Сицилии: жестокое и самодовольное, оно наркотизировало, подавляло волю, погружало все и всех вокруг в рабское оцепенение, в кошмарный сон, от произвола которого не освобождало пробуждение.

«Никаких Викторов Эммануилов не хватит, чтобы отучить нас от этого колдовского дурмана, которым здесь пропитано все».

Падре Пирроне поднялся, оправил сутану, подошел к князю и протянул ему руку: