Джузеппе Томази ди Лампедуза - Гепард

В то утро он особенно остро почувствовал, что находится в плену обстоятельств, которые развиваются стремительнее, чем можно было предположить. Накануне вечером почтовая карета, нерегулярно доставлявшая в желтом ящике скудную корреспонденцию, привезла письмо от Танкреди.

Еще не читая, можно было догадаться о важности письма по роскошной блестящей бумаге и аккуратному четкому почерку, каким оно было написано. Князь невольно подумал, что для создания подобного чистовика его племяннику пришлось загубить немало листов писчей бумаги. И начиналось письмо не привычным и полюбившимся князю обращением «дядище», а словами «дражайший дядя Фабрицио». У этой формы было несколько преимуществ: она с самого начала настраивала на серьезный лад, исключая даже намек на шутку, заявляла об экстраординарности написанного ниже, позволяла в случае необходимости показать письмо кому-то еще и, что особенно любопытно, восходила к архаичным религиозным традициям, согласно которым через определенным образом написанное имя возможно воздействие на его обладателя.

Итак, «дражайший дядя Фабрицио» уведомлялся о том, что его «любящий и преданнейший племянник» вот уже три месяца жестоко страдает от любви и ни опасности, которые подстерегают его на войне (читай: в парке королевского дворца в Казерте), ни многочисленные соблазны большого города (читай: прелести танцовщицы Шварцвальд) не могут ни на минуту затмить в его сознании и в его сердце образ синьорины Анджелики Седары (с длинным шлейфом эпитетов, превозносящих красоту, грацию, целомудрие и ум предмета его обожания). Чернильная канитель каллиграфических букв должна была убедить его, князя, в глубоких чувствах Танкреди, который, сознавая, что он недостоин такого безупречного создания, всеми силами пытался погасить в себе пожар любви («долгими, но тщетными были мои усилия, когда среди городской суеты или суровых военных будней, окруженный боевыми товарищами, я пытался справиться с охватившими меня чувствами»), Любовь, однако, смела все преграды на своем пути, и потому он умоляет любимейшего дядю от его имени просить руки синьорины Анджелики у ее «достопочтенного отца». «Ты знаешь, дядя, я не могу предложить любимой девушке ничего, кроме своей любви, своего имени и своей шпаги». После столь высокопарной фразы, вполне, впрочем, в романтическом духе того времени, следовали пространные рассуждения о целесообразности, даже необходимости союза между такими семьями, как Фальконери и Седара (дошло до того, что в одном месте Танкреди осмелился назвать семейство Седара «домом Седара»), поскольку подобные союзы способствуют обновлению крови одряхлевших родов и разрушают сословные преграды, что, кстати, является целью итальянского политического движения. Это была единственная часть письма, доставившая дону Фабрицио удовольствие. И не только потому, что подтверждала его предположения и озаряла его ореолом пророка, но потому, что за этими полными тонкой иронии словами волшебным образом оживала фигура его племянника, и князь узнавал его насмешливую манеру говорить в нос, хитрые искорки в голубых глазах, издевательскую усмешку под маской вежливости. Когда же дон Фабрицио заметил, что это якобинское отступление точно уместилось на отдельном листе, и, таким образом, если давать читать письмо кому-то еще, можно спокойно изъять этот революционный текст, его восхищение деликатностью племянника достигло предела. Кратко изложив последние военные новости и выразив уверенность, что через год они войдут в Рим, которому «предназначено стать столицей нового Итальянского королевства», Танкреди в заключение благодарил за заботу и любовь, которыми был окружен, и извинялся, что осмеливается просить о посредничестве в деле, от которого «зависит счастье» всей его жизни. Письмо заканчивалось пожеланием здоровья (но только ему, князю).

После первого прочтения этого удивительного сочинения у дона Фабрицио слегка закружилась голова. Он вновь ощутил завораживающее ускорение хода истории. Говоря сегодняшним языком, он попал в положение человека, уверенного, будто садится в один из тех воздушных тихоходов, что курсируют между Палермо и Неаполем, а вместо этого оказался на борту сверхзвукового лайнера, который долетит до места назначения быстрее, чем он успеет перекреститься.

Второе прочтение тронуло сердечные струны, и князя обрадовало решение Танкреди осуществить свои эфемерные плотские мечты, добившись одновременно совсем не эфемерного материального благополучия. При этом он отметил чрезмерное самомнение племянника, заранее уверенного в согласии Анджелики. Но под конец все эти мысли вытеснило огромное чувство унижения, когда он представил себе завтрашний разговор с доном Калоджеро на столь деликатную тему: придется быть осмотрительным и дипломатичным, взвешивать каждое слово, а это претило его львиному нраву.

О содержании письма дон Фабрицио сообщил только жене, когда они уже лежали в постели и спальню освещал лишь тусклый голубоватый свет масляной лампы под стеклянным абажуром. Мария-Стелла выслушала новость молча и многократно осенила себя крестным знамением. Затем она сказала, что креститься надо было бы не правой, а левой рукой. После первой реакции на ошеломившее ее известие она дала волю своему пламенному красноречию. Сидя в постели, она комкала пальцами простыню, и ее слова, точно огненные факелы, озаряли вспышками гнева полумрак комнаты.

— А я-то надеялась, что он женится на Кончетте! Все они такие, эти либералы. Предатель! Сначала предал короля, потом нас. Эта лживая физиономия, эти сладкие речи, но на словах-то мед, а на деле — яд. Пригрели змею у себя на груди! — Тут она перешла в атаку на мужа и пустила в ход тяжелую артиллерию: — Я тебе говорила, племянник — это не сын, не родная кровь, но меня никто не слушал. Ты просто голову из-за него потерял, а я всегда терпеть не могла этого красавчика.

На самом деле и на нее действовали чары Танкреди, и она продолжала еще его любить, но ради удовольствия крикнуть «Ты во всем виноват!» — самого большого из всех доступных человеческому существу удовольствий — она готова была пойти наперекор своим чувствам и истине.

— И после всего ему хватает наглости взваливать на тебя, князя Салину своего дядю и благодетеля, отца обманутого им создания, роль посредника в его постыдной затее, вынуждать тебя разговаривать с этим мошенником, отцом распутной девки! Но ты не должен этого делать, Фабрицио, не должен! Ты этого не сделаешь!

Ее начало трясти, голос становился все визгливей. Дон Фабрицио, не поворачиваясь, проверил взглядом, стоит ли на комоде валерьянка. Пузырек был на месте, и сверху на притертой пробке лежала даже серебряная ложечка. Этот надежный маяк, поблескивая в скудном свете спальни, указывал путь к спасению от истерических штормов. Князь хотел было встать и взять пузырек, но ограничился тем, что сел, как и жена, в постели, чтобы хоть немного поднять свое реноме.