Джузеппе Томази ди Лампедуза - Гепард

Иезуит до мозга костей, падре Пирроне, оторванный от своего молитвенника, внезапно оказался перед мучительной дилеммой. Он был духовником Танкреди и знал о его грехах больше других. Хотя они и могли уменьшить на несколько центнеров внушительный вес тех достоинств, о которых говорил дон Фабрицио, среди них не было ни одного по-настоящему тяжкого; впрочем, характер всех без исключения прегрешений Танкреди был таков, что, без сомнений, гарантировал в будущем супружескую неверность. Естественно, ни о чем подобном священник сказать не мог: мешали тайна исповеди и светские приличия. Падре Пирроне любил Танкреди и, хотя в глубине души не одобрял этого союза, никогда не позволил бы себе высказывания, которое если и не поставило бы под сомнение возможность самого брака, то затруднило бы путь к его заключению.

На выручку иезуиту пришла Осторожность, наиболее гибкая и податливая из главных человеческих добродетелей.

— Достоинства нашего дорогого Танкреди трудно переоценить, дон Калоджеро, и я не сомневаюсь,

что благоволение Небес и земные добродетели синьорины Анджелики помогут ему стать образцовым супругом.

Рискованное при всей своей осторожности пророчество не вызвало возражений. Дожевывая последние хрящики жабы, вниманием мэра снова завладел дон Фабрицио:

— Однако если излишне рассказывать вам о древности рода Фальконери, то, к сожалению, равно излишне, поскольку для вас, дон Калоджеро, это не новость, говорить о том, что нынешнее материальное положение моего племянника не отвечает его великородному имени. Отец Танкреди, мой зять Фердинандо, не был, что называется, дальновидным родителем. Его привычка к барской роскоши и легкомыслие его управляющих обездолили моего дорогого племянника и питомца; крупные владения в окрестностях Маццары, фисташковая роща в Раванузе, тутовые плантации в Оливери, дворец в Палермо — все, все ушло. Вы ведь об этом знаете, дон Калоджеро.

Дон Калоджеро действительно об этом знал: то был самый памятный «отлет ласточек», воспоминание о котором, не став для сицилийской знати уроком, наводило на нее до сих пор ужас, а у всех седар вызывало сытую отрыжку.

— За время опекунства, — продолжал князь, — мне удалось спасти лишь одну виллу, ту, что рядом с моей, да и то благодаря множеству юридических уловок и кое-каким жертвам, — впрочем, эти жертвы я перенес с радостью в память о моей покойной сестре Джулии и из любви к мальчику. Это очень красивая вилла: лестницу проектировал Марвулья [50] Венанцио Марвулья (1729–1814) — палермский архитектор и скульптор. , залы расписывал Серенарио [51] Гаспаре Серенарио (1694–1759) — палермский художник. , но в нынешнем своем состоянии она едва ли может служить даже хлевом для коз. — Последние косточки жабы оказались более отвратительными, чем можно было предположить, но в конце концов дон Фабрицио проглотил и их. Теперь оставалось прополоскать рот какими-нибудь вкусными словами, впрочем, вполне искренними. — Однако в конечном счете все эти беды и злоключения пошли Танкреди только на пользу. Уж мы-то с вами, дон Калоджеро, знаем, как это бывает: возможно, для того, чтобы вырасти таким благородным, тонким, обаятельным мальчиком, как он, и требовалось, чтобы его предки разбазарили полдюжины больших состояний. По крайней мере, в Сицилии дело обстоит именно таю похоже, это закон природы, сходный с теми, от которых зависят землетрясения и засухи.

При виде лакея, входящего с двумя зажженными лампами, дон Фабрицио замолчал, и пока тот снимал лампы с подноса, в кабинете царило грустное молчание. Дождавшись, когда за лакеем закроется дверь, он продолжил:

— Танкреди незаурядный юноша, дон Калоджеро. Он благороден и обходителен, правда, мало учился, но знает все, что подобает знать людям его круга: знает мужчин, женщин, умеет разобраться в ситуации, чувствует время. Он честолюбив, и у него есть для этого все основания. У него большое будущее, и ваша Анджелика, дон Калоджеро, не пожалеет, если согласится пройти нелегкий путь наверх рядом с ним. На него можно злиться, всякое случается, но главное, что с ним никогда не бывает скучно.

Сказать, что мэр смог оценить великосветские достоинства будущего зятя, на которые намекал князь, было бы преувеличением, но речь дона Фабрицио в целом подтвердила его собственное мнение о ловкости и беспринципности Танкреди, а в своем доме ему не хватало именно такого человека, ловкого и умеющего пользоваться моментом, — только и всего. Себя он считал ничуть не хуже других, поэтому особой радости не выразил, когда заметил, что дочка неравнодушна к Танкреди.

— Знаю, князь, все я знаю, да только что из этого? — Мэр вдруг расчувствовался. — Главное — любовь! Любовь, князь, это все, я по себе сужу. — Возможно, он действительно так считал, и тогда с ним нельзя было не согласиться. — Но я человек порядочный и тоже хочу выложить свои карты на стол. Я мог бы не говорить о приданом своей дочери. Она кровь от крови моей, плоть от плоти, мне некому, кроме нее, оставить то, что у меня есть, все мое — ее. Но нашим влюбленным лучше заранее знать, на что они могут рассчитывать с самого первого дня. Я собираюсь дать за дочерью землю в Сеттесоли, шестьсот сорок четыре сальмы, или, как теперь говорят, тысячу шестьсот восемьдесят гектаров. Они у меня все под пшеницей, которая любит, чтобы почва была рыхлая и хорошо сохраняла влагу. Еще сто восемьдесят сальм виноградников и оливковых рощ в Джибильдольче. Кроме того, в день бракосочетания я вручу мужу своей дочери двадцать полотняных мешочков с тысячей унций в каждом. Ну а сам по миру пойду, — весело добавил он, понимая, что никто ему не поверит. — Но дочка есть дочка, на эти деньги они смогут починить все на свете лестницы вашего… как его… Марфульи и заново разрисовать все потолки. Анджелика должна жить в хорошем доме.

Помноженная на невежество спесь так и лезла из него, из всех пор, но обещанные щедроты настолько поразили слушателей, что дону Фабрицио, дабы скрыть удивление, пришлось призвать на помощь все свое самообладание. Танкреди достанется больший куш, чем можно было предположить. Кичливость дона Калоджеро вызывала отвращение, но князя в очередной раз выручила, настроив на лирический лад, мысль о красоте Анджелики и об оправданном цинизме племянника. Что касается падре Пирроне, то в ответ на услышанное он прищелкнул языком и тут же, в попытке замаскировать скрипом стула и туфель выданное таким образом удивление, заерзал, судорожно перелистывая молитвенник, но ничего у него не получилось: стул под ним не заскрипел, как не заскрипели и башмаки.

Положение исправил осмелевший к концу разговора дон Калоджеро: он допустил непростительную оплошность, которая тотчас разрядила обстановку.