Джузеппе Томази ди Лампедуза - Гепард

— Понятия не имею! Если я не ослышался, разговор был про половину Киббаро. Они души не чают в Анджелине, и, по их словам, нет такой жертвы, которую они не принесли бы ради мира в семье.

Дону Тури расхотелось смеяться.

— Сантино! — вскочив, позвал он зычным голосом, каким понукал упирающихся мулов. Никто не откликнулся, и он заорал громче: — Сантино!.. Куда ты запропастился, бога мать?..

Заметив, как вздрогнул падре Пирроне, он с неожиданной готовностью прикрыл рот рукой.

Сантино занимался во дворе мулами. Вид у него, когда он вошел, был испуганный, в руке он держал скребницу. Красивый двадцатидвухлетний юноша, он был высоким и сухощавым, как отец, — только взгляд еще не успел сделаться жестким. Вчера он видел иезуита на улице и сейчас сразу его узнал.

— Познакомься, Сантино. Это твой двоюродный брат падре Саверио Пирроне. Благодари Бога, что он сейчас здесь, не то бы я тебе уши оторвал. Что это за шуры-муры, про которые я, твой отец, ничего не знаю? Сыновья рождаются для отцов, а не для того, чтобы за юбками бегать.

Юноша выглядел растерянным, стыдясь, скорее всего, не сыновнего ослушания, а сговора с отцом, и не знал, что сказать; в поисках выхода из неловкого положения он опустил скребницу на пол и подошел поцеловать руку священнику. Падре Пирроне улыбнулся, обнажив зубы, и благословил непутевого родственника:

— Да хранит тебя Господь, сын мой, хоть ты это го, сдается мне, не заслуживаешь.

Старик продолжал:

— Твой двоюродный брат так меня просил, что в конце концов уговорил дать мое согласие. Но почему ты мне раньше не сказал? Теперь тебе надо умыться и почиститься: мы идем к Анджелине.

— Погодите, дядя, погодите. — Падре Пирроне считал, что должен сначала поговорить с «человеком чести», ввести его, так сказать, в курс дела. — Дайте им приготовиться к вашему приходу, я знаю, что вас ждут вечером. Вечером и приходите, будем рады вас видеть.

На прощание отец и сын обняли его.

Когда падре Пирроне вернулся, его зять Винченцино был уже дома, и, чтобы успокоить Сарину, брату не оставалось ничего другого, кроме как подмигнуть ей из-за спины гордого мужа — знак, понятный любому сицилийцу. Затем он сказал зятю, что ему нужно поговорить с ним, и оба направились под засохший виноградный навес позади дома.

Разлетающийся на ходу подол сутаны очерчивал вокруг иезуита нечто вроде непреодолимой границы; жирные космы «человека чести» угрожающе развевались. Впрочем, разговор принял неожиданный для падре Пирроне характер.

Если «человек чести», согласившись с неизбежностью замужества Анджелины, отнесся к поведению дочери с каменным равнодушием, то после первого же упоминания о приданом глаза его вылезли из орбит, вены на висках вздулись и походка из качающейся стала дергающейся; рот изрыгал грязные, непристойные ругательства, сопровождаемые самыми кровожадными угрозами, а рука, не пошевельнувшаяся, чтобы защитить честь дочери, нервно ощупывала правый карман штанов, что говорило о готовности защищать миндальную рощу до последней капли чужой крови.

Падре Пирроне дал исчерпаться потоку сквернословия, довольствуясь тем, что мелко крестился всякий раз, когда ругательства переходили в богохульство; на жест, предвещавший смертоубийство, он не обратил никакого внимания.

— Пойми, Винченцино, — сказал он, воспользовавшись паузой, — я не меньше твоего хочу, чтобы все уладилось. Как только приеду в Палермо, я порву бумагу, которая обеспечивает мою часть наследства, оставленного покойным отцом, и в разорванном виде пришлю тебе.

Действие этого бальзама оказалось мгновенным. Винченцино умолк, занявшись мысленной оценкой стоимости обещанной части наследства. В холодном солнечном воздухе послышалось фальшивое пение: это пела Анджелина, подметая дядину комнату.

Ближе к вечеру пожаловали Тури и Сантино, оба чистые, в белоснежных рубахах. Жених и невеста, сидя рядом на стульях, то и дело молча переглядывались и при этом громко смеялись.

Они были явно довольны: она — тем, что «пристроилась» и заполучила этого красивого малого, он — что последовал совету отца, в результате чего у него теперь будет служанка и половина миндальной рощи. За ухом у него снова была красная герань, но на этот раз она никому не казалась отблеском адского огня.

Два дня спустя падре Пирроне покинул Сан-Коно, чтобы вернуться в Палермо. Дорогой он приводил в порядок свои впечатления. Не все они были приятными: грубая любовь, созревшая бабьим летом, злосчастная половина миндальной рощи, захваченная при помощи умышленного ухаживания, напомнили ему о печальной стороне других событий, свидетелем которых он оказался в последнее время. Знатные господа были сдержанны и непонятны, крестьяне разговорчивы и понятны, но дьявол равно обводил вокруг пальца и тех и других.

На вилле Салина он нашел князя в отличном расположении духа. Дон Фабрицио спросил, хорошо ли он провел эти четыре дня и не забыл ли передать от него привет своей матери. Князь был с ней знаком: шесть лет тому назад она гостила на вилле, и ее вдовья умиротворенность пришлась по душе хозяевам дома.

О привете иезуит совершенно забыл и потому оставил последнюю часть вопроса без ответа, сказав только, что мать и сестра просили выразить его сиятельству их почтение (это было всего лишь выдумкой, а выдумка не так страшна, как ложь).

— У меня к вам просьба, ваше сиятельство, — добавил он. — Если можно, прикажите предоставить мне завтра карету: я должен съездить в Палермо, чтобы получить разрешение архиепископа на брак моей племянницы с двоюродным братом.

— Разумеется, дон Пирроне, разумеется. Какой разговор? Но послезавтра я сам собираюсь в Палермо, и вы могли бы поехать со мной. Неужели нельзя подождать до послезавтра?

Ноябрь 1862

Княгиня Мария-Стелла вошла в карету, опустилась на голубой атлас сиденья и, насколько возможно, подобрала и оправила шуршащие складки платья. За ней следом поднялись Кончетта и Катерина. Они сели напротив матери, и от их одинаковых розовых платьев пахнуло тонким фиалковым ароматом. Затем экипаж на высоких рессорах резко накренился: это тяжело ступила на подножку нога дона Фабрицио. Теперь в карете нельзя было пошевельнуться: вздымавшиеся волны шелка, сталкивающиеся металлическими обручами кринолины почти закрывали лица; шелковые башмачки барышень, золотисто-коричневые туфельки княгини, огромные лаковые туфли князя с трудом умещаясь на тесном пространстве пола, мешали друг другу, и трудно было разобрать, где чьи ноги.

Но вот подножка с двумя ступенями закинута. Лакей, получив приказ: «Во дворец Понтелеоне!», занимает место на козлах, конюх, державший поводья, отступает в сторону, кучер едва слышно прищелкивает языком, и карета трогается — семья Салина отправляется на бал.