Георгий Миронов - Заговор, которого не было...

— Ты мне эти сравнения брось, — хмуро сказал Зиновь­ев и прошелся по комнате, поскрипывая новыми хромовы­ми сапогами. — Я ведь тебя затем и позвал...

— Что, пора в Москву перебираться?

— Не ерничай. Москва победителей любит. В нашей с тобой биографии многое будет зависеть от того, как рас­крутим «Дело ПБО».

— Так ведь делаем, что можем. Набрали уже столько на­роду, что целую дивизию кронморяков и буржуев. Но ведь мешают работать! Ночью опять Самсонов из секретного отдела ВЧК звонил, а перед тем, как к тебе идти, задержал­ся, говорил с Артузовым. Одному нужно выслать дело Таланцева, другой вообще рекомендует отправить его в Москву.

— Этого нельзя ни в коем случае! Тогда все лавры по раскрытию заговора заберет себе Москва! — испугался Зи­новьев.

— Если бы только это! Закавыка-то в том, что у нас на арестованных ничего нет. Ну ничегошеньки. Я тебе точнее скажу, мы тут одни ни хрена не сделаем! И если Таланцева направить в Москву, а он там не станет «колоться», то, как ни странно, будет нам еще хуже. Потому как станет поня­то, что «дело» сфабриковано!

— А то они не знают?!

— Знают, но, садясь голой жопой на ежа, хотят получить приятственность. А так не бывает. Всем, и в ВЧК тоже, ясно, что «дело» мы «шьем», но они при этом хотят сделать так, чтобы «дело» мы «сшили», всю ответственность на себя взяли, а если какая-нибудь сраная международная об­щественность начнет брыкаться, то они не виноваты, это все, мол, петроградские чекисты наворотили...

— Вот и я говорю, — обиженно согласился Зиновьев. — Владимир Ильич требует создать «второй Кронштадт», а в то же время шлет напоминания, вносит коррективы. Вот, — Зиновьев протянул Семенову ленту телеграммы, — требует, чтобы вернули отцу Владимира Таланцева ве­щи, которые были изъяты у него при обыске после арес­та сына.

— Да пусть он засунет это барахло себе в профессорскую задницу. Подумаешь! По сравнению с тем, что берем у дру­гих недобитых буржуев, мы и взяли-то всего ничего: золотишко-серебришко, что у всех экспроприируем, да так кое-что, по мелочи. Кстати, портсигар серебряный, с ин­крустацией, и часы фирмы «Павел Буре» для тебя отло­жил, — Семенов с хитрым прищуром взглянул на Зиновье­ва. — Ну, да теперь придется отдать.

— Насчет часов ты хорошо придумал, — задержал его Зиновьев. — А то мои идут совсем паршиво. И починить не у кого, все сапожники и часовщики подались в комисса­ры, — тут Зиновьев почувствовал двусмысленность сказан­ного и добавил: — И правильно сделали! Вот построим ми­ровой социализм, тогда все вернутся к свои старым про­фессиям, и тогда от сапожников, портных и часовщиков отбою не будет. А пока уж придется перебиваться тем, что экспроприируем у буржуев и всякий контрреволюционной сволочи. Так что ты про это не забудь.

— Тут другой вопрос: то, что мы довезли до ЧК (на слове «довезли» Семенов сделал ударение), мы, конечно, отда­дим, хотя и с большим неудовольствием. Но ведь наши парни — не кисейные барышни, во время обысков и кон­фискаций они тоже могут кое-что взять. И как их нака­жешь? За пустяк — к стенке, как призывают нас некоторые чистоплюи? А где мне тогда надежных людей набирать? Думаешь, легко идут в ЧК? Совсем-то уж откровенных мерзавцев и уголовников брать неохота. А честному чело­веку тоже жить нужно. Они неделями без сна и отдыха, на скупом чекистском пайке, рубают головы гидре контр­революции, а я их за какое-нибудь паршивенькое колечко к стенке? Много я тогда наработаю по разоблачению за­говоров...

— Ну ладно, ладно, не кипятись! То, что в ЧК вывезли, то и отдай. Да вызови к себе этого старого пердуна, помо­рочь ему голову, покажи все барахло, заставь пересчитать, сверить с описью, и чтоб подписал эти описи, сукин кот, ты меня понял, да? А когда подпишет, хрен ему в глотку. Ничего не докажет. А людей не обижай. Это правильно. Тех, кто пошел с большевиками, по убеждению или по тем­ноте, тех надо пригревать, ласкать, да приголубливать. Не можем мы народом бросаться.

— Я рад, товарищ Зиновьев, что мы с тобой друг дру­га хорошо понимаем, это нам еще может пригодить­ся впоследствии. Ты извини, можно правду-матку прямо в глаз?

— А что, давай!

— Я раньше думал, что среди большевиков люди одной нации кучкуются, вместе держаться и своих продвигают. А потом пригляделся повнимательнее, и впрямь есть интернационализм. Это я еще до революции понял. Прав­да, когда Яшка Сорендзон сюда прибыл, я поначалу бо­ялся, что ты его выдвигать будешь, как своего. А теперь вижу, для тебя главное — принцип, а нация — на втором месте, так?

— Так, чекист. Яков человек юркий и с большой перспективой. Но молод, горяч, думает о дне сегодняш­нем. А нам с тобой о завтрашнем думать надо, понял ме­ня, нет?

Воронов с трудом оторвал пальцы от «максима», встал, потянулся и смачно плюнул. Потер руками поясницу — за­текла. И пошел вперед, туда, где лежали тела убитых им «контриков». Ступая по головам, животам, рукам убитых, он время от времени толстой веткой переворачивал тела, всматривался в лица. Георгия Крашенинникова он не уз­нал — лицо было сильно залито кровью. А вот Тиккоева признал сразу. Ткнул палкой поддых, как бы проверяя, окончательно ли убил ненавистного ему вологодского куп­ца, или так, не дострелил. Для верности попрыгал у него на груди. Но и этого показалось мало. Вытащил парабеллум и выстрелил точно в середину лба. Таланцев и Тиккоев лежа­ли рядом. Воронов сплюнул, глядя на них. Таких вражин, не злобу и ненависть к нему испытывающих, а презрение, он особенно не любил. Давил бы собственными ногами. Лицо его исказила гримаса ярости. Он поднял толстую ногу в крепком яловом сапоге над головой Гурилева, при­готовился было размозжить ненавистное ему лицо поэ­та, но что-то удержало его. Он выругался и поставил но­гу на прежнее место. Даже плюнуть не решился на уби­того. Сплюнул аккуратно рядом, да попал себе на сапог. Поднял черную шляпу Таланцева, лежавшую рядом, вы­тер сапог, хотел было положить ее на лицо покойного, но опять что-то удержало его. Воронов оглядел длинный ряд казненных — тела лежали так, как упали. А падали там, где стояли. Впечатление такое, что батальон перед ата­кой залег.

— Не-е, эти уж не подымутся, отвоевались. Лежите теперя. Щас закопают вас, и вся недолга.

Он вытащил кисет, свернул толстую самокрутку, прику­рил, жадно затянулся.

— А то, ишь, что надумали, против соввласти воевать! Стару жизнь хотели возвернуть? Не вышло. Мы теперя без вас в Расее поживем. Без дворян, попов и охвицеров. И антиллигенция нам ни к чаму, — глянул он в лицо Гуриле­ва. — Народ только злее работать будет.

Он опять жадно затянулся, закашлялся, харкнул в сторону.

— Ну, да мне вас надолго хватит. Сколько ж, если разоб­раться, в Рассее лишнего народу! — покачал головой Воро­нов. — Стрелять — не перестрелять... да, на всю жизнь пай­ка обеспечена...