Георгий Миронов - Заговор, которого не было...

— Сам понимаешь, тут свои законы. Первый раз должен отстегнуть, хоть умри. Потом камера может и подождать, когда тебе бабки, дурь, чай, табак с воли подкинут. А сей­час — хоть умри.

— А если нет? — упрямо набычился Рома.

— Вот тогда будет то, что тебе те два бугая обещали вчера.

— Нагнут?

— Нагнут.

— И ты с ними?

— А я что? Я староста, хранитель воровских традиций, не больше. Одни, что полегче, я могу традиции отменить, а тут — без исключения. Не подумай, мне не особо охота. Я третий раз сижу: туберкулез у меня. Так слабость... Ножом еще пырну, если в живот. А в грудь — уже и нет сил про­бить. Я тебя употреблять не буду. Но и другим запретить не смогу. И учти, — от всей камеры не отобьешься, все ночи не прободрствуешь.

— Значит, только первый раз откупиться, и все?

— Чудачок ты, татарчонок, — ухмыльнулся староста. — Первый раз — самое трудное: редко кто сумеет заныкать от вертухаев что ценное. А если запетушат в первый раз, то на всю жизнь, такой вот расклад.

— Ладно! — согласился Роман.

И снял спортивные штаны, обнажив смуглые ягодицы.

Камера враз притихла.

А Роман хладнокровно размотал привязанную к мо­шонке золотую цепочку с золотым полумесяцем, собрал ее в кулак, натянул штаны, разжал кулак —. при тусклом свете камерной лампочки ярко сверкнуло золото.

— Рыжевье, — радостно вздохнула камера.

Староста взял цепочку с полумесяцем на ладонь, поднес

к длинному, красному в крыльях носу, усмехнулся, словно бы и недовольно:

— А что, фраера, и вправду золото — не пахнет.

Камера разразилась хохотом, радостно снимая напря­жение.

После того, как Роман порезал двух здоровых бугаев, даже всем кагалом с ним связываться казалось опасным. То есть опустить всем обществом одного — не проблема. А как бы не стал потом мстить им по одному.

Но, похоже, самая суровая прописка отменялась. Или, во всяком случае, отодвигалась на весьма неопределенное время.

Все вроде хорошо. Но не понравилось Роману, что ста­роста остался вроде как недоволен таким раскладом. На­сторожился. Отлегло немного только тогда, когда сам вор признался:

— Соврал я тебе. Хотел тебя поиметь. Но — все по спра­ведливости. Живи да не боись. Раз сорвалось у меня, ни­чего уж не будет. Да у нас одна шконка свободна. Может, молодого пришлют, неопытного, без выкупа. С ним и раз­говеюсь.

— Что значит — «разговеюсь»?

— Разговеюсь? Тебе не понять: ты басурманин. Грех, одним словом.

Вскоре и вправду прислали парнишку. Ну, не на лучшее свободное место, конечно, а ближе к параше. Пока. Ниче­го у него не оказалось для общака. Но всем миром ему объяснили, что против традиций не попрешь. Один раз придется отдаться всей камере.

Всей камерой и прошлись по студенту. За драку в сту­денческом общежитии попал. То ли за девчонку вступился, то ли просто пьяный был. Но всей камерой. Даже те, кому не очень хотелось... А кто не мог воткнуться, тому студент «минет» сделал.

Такие дела. Что тут попишешь? Традиция.

А наутро ему объяснили, что теперь он «петух», опущен­ный, и что драть его будут в СИЗО и на зоне, если туда по­падет, все, кому не лень.

— А выход?

— А нет выхода. Если только не захочет он по доброй воле стать «манькой» для камерного старосты. Тогда он от­воюет его у братвы.

Студент согласился.

Теперь его шконка была вроде как недалеко от параши, но и близко к шконке старосты, что была у окна.

Только тогда и понял Роман, от чего уберегся яростью своей.

Тогда ему и кликуху его впервые дали. «Рома-Зверь».

Большие зубы и когти он в дело не пускал. Зачем? Если и так все спокойно.

Интересно, что когда он сам пятым или шестым студен­та употреблял, то вдруг понял: ему это дело нравится.

И решил: следующий новичок будет уже его «манькой». Если повезет.

— Учись, татарчонок, пока я жив, — смеялся старос­та. — И главный мой тебе урок, если не хочешь второй раз на зону или в камеру попадать... убивать убивай сколь душа просит, но свидетелей не оставляй. В смысле — живых...

Первый срок Рома оттянул в Надвоицах. На зоне себя сразу поставил. И «манькой» у него был тихий учитель ри­сования из Сортавалы, на год старше Ромы и сидевший, как ни странно, за изнасилование своей 70-летней квар­тирной хозяйки. Парнишка был спокойный. Изредка на него что-то находило. Тогда Рома бил его без жалости в кровь. И парнишка успокаивался. И снова оформлял в клу­бе транспаранты, рисовал Рому в фас и профиль и делал в массовых масштабах натюрморты с цветами в стеклянных вазах для семей вертухаев. Так что жили Рома и Алексей хорошо — и табачок, и чифирек.

От чифиря, от работы, или так уж ему записано на небе­сах было, но стал Рома на сердце жаловаться. Сердце сту­чало так, словно сейчас выломится наружу и не останавли­ваясь рванет на колючую проволоку.

— Не удержать. Сердце трепыхается. Помру? — спросил Рома лепилу-врача.

— Кончай чифирь глушить с табаком и водярой — еще поживешь.

Рома испугался и пить чифирь перестал. Курил только.

— Разрешите прикурить? — спросил он в тамбуре поезда Надвоицы—Петрозаводск хмурого мужика лет 35—40.

Он знал этого мужика. Тот тянул срок на зоне, хотя и в другом ИТУ, но тоже под Надвоицами. На комбинате ви­дал. Ему сказали тогда:

— Ювелир.

На того мужика кивнув, сказали.

— Что ювелиру на алюминиевом комбинате делать? Зо­лотой насечкой алюминиевые дуршлаги украшать?

— У него тут лаборатория. Или кузня. Как хотишь, так и называй. Он из золотого лома слитки льет. Спецзаказ.

— Может, его пошерстить, что и найдется? — предполо­жил Рома.

— Не, его проверяют. Отсюда в зону он чистым уходит. Но зарабатывает, по слухам, прилично. Может, что и вы­носит, но по крупиночке. Здесь его щупать смысла нет. А вот как выстрелится из лагеря — тут бы его пошмонать, — золотое дело!

Освободились они в один день. Это уж — случай. Кому как везет по жизни. Роме всегда везло. Он так считал. И тут повезло. Опять же в один день.

Их из ИТК в вагоне общем ехало еще двое. Но они про золотых дел мастера, видать, ничего не знали. Сидели в ва­гоне, в карты резались.

А Рома дождался, когда кузнец-золотишник в там­бур выйдет, и — за ним. Так, по движению души, без плана.

— Прикурить, говорю, разрешите? — снова спросил Рома, сверля черными, чуть раскосыми глазами корявое от оспы или юношеских еще угрей лицо мужика.

— Огня не жалко, — скупо ответил мужик.

— Долго срок тянул?

— Сколь тянул, все мое.

Мужик был, похоже, не сильно разговорчив. Так ведь и не диспуты Роме с ним устраивать. Разговор — для кон­такта.

— Я вроде видал тебя на комбинате.

— Возможный факт.

— Я там алюминий отливал. А ты?

Мужик промолчал.