Алексей Эйснер - Человек с тремя именами: Повесть о Матэ Залке

Лукач, не вмешиваясь, выслушал тельмановца.

— Ничего не попишешь,— признал он.— Некоторая логика в его словах есть.

Солнце палило немилосердно сверху, да еще отражалось от нагретого, как плита, шоссе. В машине, несмотря на то, что все стекла, кроме передних, были опущены, сразу стало как в духовке. Где-то впереди время от времени глухо разрывались снаряды, хотя пушек и не было слышно.

— Чуешь? Не иначе как начали к замаскированному серпантину пристреливаться. А всего две легковые прошли. Это что-то новое. Вовремя я догадался послать адъютанта окружное движение организовать. Легковые бы, конечно, проскочили, но сейчас-то уже грузовик за грузовиком впритык пойдут, могли бы и подбить. Однако, пора.

Эмилио включил мотор и начал разворачиваться, но Лукач тронул его плечо.

— А может, напрямик дернем? — повернулся к Фрицу.— Очень уж печет, а тут всей дороги минут на двадцать...

Фриц усмехнулся.

— Янек и Паччарди только проехали пост, а по ним уже ударили. Риск какой-то есть. Опять же это твое указание, чтобы здесь не ездить, и ты первый тобой же установленный порядок и нарушаешь. Но, с другой стороны, как бы и впрямь не припоздать...

— Выбор, как в русской сказке: прямо поедешь — голову потеряешь, направо возьмешь — коня лишишься,— пошутил Лукач.— Времени-то и вправду нет.

«Пежо» рвануло вперед. Горячий воздух, врываясь в окна, превращался в охлаждающий ветерок. Где-то слева от шоссе тянулись, постепенно приближаясь к нему, невидимые пока республиканские позиции, вдали подходившие к окраинам Уэски. Там перед ними, как крепость, стоял бывший сумасшедший дом, еще в прошлом году, благодаря тому, что его защищали одни унтер-офицеры, отбивший все атаки анархистов.

Когда до поворота к серпантину оставалось меньше двух километров, в машине стали слышны франкистские пушки, изредка стрелявшие с закрытых позиций откуда-то слева. Реглер, повернувшись к Лукачу, делился с ним своими мрачно-ироническими впечатлениями о крестьянских коммунах, организованных и управляемых арагонскими теоретиками анархии. Ведя машину на предельной скорости, Эмилио напряженно смотрел вдаль, чтобы неожиданно не налететь на выбоину. Фриц тоже смотрел перед собой, поверх растрепанной шевелюры Реглера, размышляя о том, что Лукач собирается избежать завтрашнего наступления требованием скрупулезного выполнения всех предварительных его условий. По всей своей природе сочувствовать этому он никак не мог, но почему-то не испытывал и возмущения. «В испанской войне происходит много непостижимого, как, впрочем, и у нас в гражданскую бывало,— думал он.— Однако бюрократизма в министерствах достаточно, чтобы кого хочешь взбесить, а сколько случаев прямой измены. Конечно, бороться и с тем, и с другим надо легальными средствами, но ведь Лукач-то, в конце концов, академии не кончал и вообще на многое смотрит по-своему. Ну, и слишком мягок тоже. Писатель ведь. Хотя встречаются писатели не очень-то добренькие. Бригада же его, надо признать, не хуже, а часто лучше других себя показывала. Его, мягкого, бойцы почему-то зачастую слушаются лучше строгих. Доходит, видно, до людей его удивительная заботливость о них...»

Удара артиллерийской гранаты в шоссе, ближе к левому кювету и всего в нескольких метрах от «пежо», никто из сидевших в нем, кроме шофера, видеть не мог, но и он не услышал разрыва, потому что на таком расстоянии осколки летят гораздо быстрее звука, а они поразили Эмилио в лоб. Одновременно они изрешетили левую ногу комдива. Он услышал бы разрыв вместе с ощущением острой боли, но в голову ему ударил бесформенный полуфунтовый кусок металла. Реглера же поразило в спину, так что он тоже ничего не услышав и не сообразив, потерял сознание.

Единственный, кто все слышал и видел, был Фриц. И он не мог не удивиться профессиональной ловкости Эмилио. Успев до ранения увидеть вздыбленное взрывом шоссе и взлетающую в небо щебенку, он в долю секунды убрал ногу с педали газа, нажал на тормоз и даже инстинктивно повернул вправо в наивной попытке увернуться, но тут же упал залитым кровью лицом на баранку.

«Пежо» ударилось крылом в парапет короткого мостика, под которым весной стекала в долину вода, и остановилось. Реглера при толчке качнуло вправо и выбросило его руку и плечо в открытое окно, а Лукач беспомощно повалился на Фрица. Осторожно высвободившись, тот нажал на рукоятку дверцы, чтобы открыть ее и бежать за помощью, но дворцу заклинило, и тогда, пользуясь своим малым ростом и худобой, он выбрался над опущенным стеклом, оттолкнулся руками от парапета, просунулся между ним и боком машины, оказался позади нее и бросился к тылу.

Он довольно долго бежал по заросшей канаве, по которой бежать почему-то показалось легче, чем по горячему гудрону, и вдруг увидел стоящую вдалеке у обочины санитарную машину, разминувшуюся с ними десять минут назад. Фриц закричал и сам удивился неузнаваемо ослабевшему своему голосу, но его услышали. Из кювета поднялись присевшие перекусить два санитара и очень высокий шофер. Очевидно, до них долетел грохот гранаты, а возможно, они увидели и разрыв и теперь сообразили, в чем дело. Длинный шофер, выйдя на дорогу, издали узнал только что промчавшееся ему навстречу серое «пежо», уткнувшееся в бетонное ограждение мостика. С неожиданной быстротой все трое попрыгали в светло-желтую карету с большими красными крестами и промчались мимо Фрица. Он остановился в кювете, смотря им вслед, и вдруг почувствовал непривычную слабость в коленях и сильное головокружение, вероятно, решил он, от бега по немыслимому солнцепеку. Появилось странное ощущение, будто он стоит на одной ноге. Опустив глаза, Фриц пораженно обнаружил уродливо распоротый и в нижней части раздувшийся сапог, запачканный чьей-то запекшейся кровью, а вокруг забрызганную ею траву. И внезапно понял, что тоже ранен, а между тем каким-то чудом — поверить невозможно — пробежал столько н а поврежденной в щиколотке онемевшей ноге. В глазах его потемнело, ощупывая край кювета рукой, он хотел сесть и тут же лишился чувств.

Рванув дверцу, вытащив и уложив на носилки незнакомого им, напряженно хрипящего плотного командира, на другие — почти не дышавшего второго раненого, с нашивками дивизионного комиссара, а потом и шофера, принятого ими за мертвого, санитары с помощью своего товарища, похожего на кинокомика Пата, закрепили их на полках машины, после чего разделились: один остался внутри, а второй сел возле водителя, и тот, еще раз лихо развернувшись, понесся в тыл. Вскоре оба увидели лежащего лицом на краю дороги, а ногами в канаве, добежавшего до них иностранного компаньеро. Устроив его на последние носилки, они поехали дальше.

Фриц пришел в себя, когда санитарная машина приближалась к перекрестку. Все вокруг продолжало кружиться, как в детстве, когда в престольный праздник он раз перекатался на деревенской ярмарочной карусели. Наверное, это — последствие большой потери крови, только к пренеприятному ощущению прибавилась теперь еще и боль в ноге, до того острая, что миновавшее забытье казалось счастьем. Однако ни медленное вращение боковых стенок «санитарки», ни почти нестерпимое дерганье от ступни к колену не могли помешать Фрицу сознавать, что самое важное сейчас — это как можно скорее дать знать штабу дивизии о тяжелом ранении Лукача, а также уведомить начальство о временном выходе из строя старшего советника под Теруэлем, необъяснимо как очутившегося под Уэской в разбитой машине комдива 45-й. Слабым голосом, используя четыре или пять из двадцати имевшихся в его распоряжении испанских слов, он уломал санитара остановить санитарную карету у поста на пересечении дорог и, показав подошедшему сархенто на лежащего рядом совершенно неузнаваемого, окровавленного Лукача, еле слышно произнес: «Хенераль вуэстро», повел глазами наверх, отчего все перед ним завертелось еще сильнее, прибавил: «...эль комиссарио Реглер» — и, с трудом прошептав: «Телефонирен битте», опять впал в забытье.