Александр Башкуев - Призвание варяга (von Benckendorff)

Как только после этого я не вставал! Хорошо, рядом все время были Андрис с Петером и Ялька. Чуть-что подхватят под руки и давай по комнате водить и все говорят:

— Вот видишь, — и вторая нога шевельнулась! Тебе надо почаще ходить, тогда все быстрее в норму придет", — сегодня я знаю, что если бы не они — я бы остался калекой.

Ну и Ялька, — конечно — тоже тут помогла. Есть у наших жен всякие бабские хитрости, чтоб вернулась чувствительность — ниже пояса. Когда я в первый раз вдруг почуял, что еще — мужик, — вы не поверите — полночи проплакал в подушку, а Ялька меня успокаивала. А наутро встал любою ценой, потому что знал, что нервные окончания там — общие, коль "верный друг" ожил, — ноги точно уж — оживут.

В сентябре я стал ходить без чужой помощи, а в начале октября — стал выезжать на лошади. Однажды, когда я с помощью Петера с Андрисом сел на коня, прибыл гонец из Риги. Шла уже "прусская" и, вообразите себе — кто-то из офицеров снял с убитого якобинца планшет. На планшете был фамильный герб фон Шеллингов, пруссаки мигом признали вензеля их собственной королевы и переслали его в Берлин.

Я и думать о нем забыл, — оказалось что в ночь Аустерлица в запарке я бросил его в казармах князя Толстого, а потом страшно мучился без привычных мне гашиша и опия.

Чисто по привычке я сунул в планшет руку и, бывает же такое — там лежал последний из тех восьми кисетов с "травой", кои я набил, выезжая с Корфу (на острове у меня была крохотная деляночка конопли). Остальные семь сгинули то ли в австрийском плену, то ли — разошлись по пруссакам, а восьмой вот остался. Пустой — разумеется.

Я вынул его из планшета, помял в руках, поднес к лицу, припомнил сладковатый запах этой отравы и… что-то заставило меня обернуться и посмотреть на моих верных друзей. Не то, чтобы они смотрели осуждающе просто взгляд у них был нехорошим. И тут я подумал: "Господи, что я делаю?! Сие моя жизнь и я вправе пустить ее — хоть коту под хвост, но как быть с ними? Это — Братья мои, они прошли со мной через весь этот ад и во всем доверились мне. Их будущность целиком зависит лишь от меня. От того, что я добьюсь в моей жизни!

Тогда я поудобней уселся в седле и мы втроем поехали выгуливать лошадей.

Я привез их на берег моей Даугавы, в последний раз с огромным удовольствием втянул в себя следы запаха этой нечисти, а потом без всякой жалости — бросил пустой кисет в быстрые воды моей родимой реки. А затем, давая поводья коню, приказал:

— Следите за мной, братцы! Больших мук стоило мне отвыкнуть, боюсь не удержусь я. Так увидите — что со мной плохо, — влепите пощечину, или дайте хорошего пинка, чтоб я опамятовался… Заранее благодарен", — и мои друзья мрачно, по-латышски кивнули в ответ. Так и не притронулся я к отраве с той поры и по сей день.

Вскоре к нам в Озоли приезжала из Риги специальная комиссия, которая и признала меня годным к строевой службе — 16 октября 1806 года. Это при том, что 5 декабря 1805 года списан был я — вчистую. С присвоением звания подполковника и вручением памятного подарка. Никто не верил, что я смогу снова встать на ноги…

Вместе со мной вернули в строй и — Петера с Андрисом, — обоих условно. Да и я ведь тоже вернулся в строй — этаким недоделком. С тех пор меня порой не слишком хорошо слушаются ступни ног, впрочем, — танцевать я никогда не умел.

А тут у Петера одна нога — короче другой, да у Андриса пол-легкого! С горами нам пришлось попрощаться. А хороший был у нас — альпенкорпус, ей-Богу — хороший!

Запись апреля 1811 года.

Тема: "Измена Долгу".

"В незапамятные времена в Германии жил один курфюрст. И была у него единственная дочь — красоты необычайной. Отец любил ее и берег, как зеницу ока, мечтая в один прекрасный день выдать ее замуж за Императора Священной Римской Империи. Принцесса была столь хороша собой, что иная судьба стала бы для нее истинным проклятием.

Но вот однажды летом, пока курфюрст отъезжал на очередную войну с соседями, девица жила за городом и предавалась летним удовольствиям в кругу своих фрейлин. Среди же ее охранников был юноша самого благородного рода, высокого ума и красоты необычайной.

Молодые люди, увидав друг друга, потеряли голову и совершенно забыли стыд и честь, приличествующие столь высокородным детям. Принцесса оказалась лучшей женщиной, нежели будущей Императрицей и… дозволила в своем отношении все, что ее сердцу было угодно.

Так они радовались жизни и тешили лукавого, пока лето не кончилось и не наступила сырая холодная осень и не пришла пора возвращаться в мрачный, холодный каменный замок курфюрста. Комната принцессы была расположена на башне этого замка и единственное окно ее кельи выходило на ров с грязной, зловонной водой и падать до этой воды предстояло сорок бесконечно долгих метров.

Других же окон в этой комнатенке не было и единственный выход вел на узкую винтовую лестницу — внутрь этой страшной, темной башни. Таковы уж нравы германских курфюрстов, и свои замки они строят по своему образу и подобию.

Молодым же было все нипочем, и храбрый юноша раз за разом прокрадывался каждую ночь к его любимой и оставался у нее до рассвета, а перед самым восходом солнца выскальзывал из башни в свою казарму.

Счастье их было столь велико и очевидно, что люди добрые вскоре доложили курфюрсту о сем преступлении, и он, потеряв голову от горя и ярости, бросил свою войну и во главе отряда своей лейб-гвардии понесся в свой замок, дабы покарать преступников.

Когда перед ним спустили мост, и он въехал со своими слугами и палачами во двор своего родового замка, громкий шум прервал неверный сон несчастных любовников, они выглянули в окно, и чудовищная правда открылась им. Сам курфюрст с его самыми доверенными людьми уж поднимался по винтовой лестнице к спальне его преступной дочери, и этот путь к спасению был отрезан совершенно. Путь же из окна вел в никуда — за окном был только узкий карниз шириной не более ступни, покрытый мхом и плесенью, который продолжался не долее сажени в обе стороны от окна и обрывался с обеих сторон бездонной пропастью. Удержаться на этом осклизлом камне под ударами свирепого ноябрьского ветра и косого дождя не было никакой возможности…

Но другого пути не было, и юноша решился простоять на этом карнизе, пока разгневанный отец не покинет комнату дочери. Но принцесса, понимая все безумие этого дела, воскликнула:

— Мой батюшка добр ко мне и не пойдет против моей воли! Если мы бросимся к ногам его с мольбами о прощении, он сохранит нам жизнь! И в монастыре люди живут… А когда-нибудь тебя выпустят из темницы, и ты найдешь меня и вызволишь из моего узилища.