Александр Башкуев - Призвание варяга (von Benckendorff)

В 1825 году в Таганроге я как-то спросил Государя:

— Мне лучше всех ведомо, как к Вам относятся в Европе и мире. Неужто легко получить репутацию совершенно Бесчестную… Почти что сказать — Вора, Лжеца и Обманщика..?

Кузен тогда рассмеялся, небрежно махнул рукой и сказал:

— У меня ж нет детей! Стало быть и Бесчестье мое ни к кому не пристанет. А Империю оставляю — лучше, чем я ее принял.

Я же ведь не хотел царствовать! Ты тогда меня оскорбил, а я… Я не желал быть царем в голодной, обозленной, раздираемой национальной враждою стране!

Мне однажды было Видение: мне сказали, — Это Мой Крест. Я обязан заплатить Честью, но… Выходить, Выкормить страну без единой копейки!

Если угодно, — я — та самая девка, что идет на панель, чтоб прокормить младших братьев. Тебя, Nicola и всех прочих…

Я — старший ребенок в семье, мне за все и ответствовать. Отец не оставил мне ничего, кроме Чести…

Честью я и торговал эти годы…

Зато Nicola, а прежде всего — мой племяш Сашенька никогда не войдут в Нужду торговать своей Честью!

Я впервые задумался о таком отношении к Чести. Меня поразило: насколько же я порой не знал моего ж старшего брата! Я еще удивился:

— Я не думал, что ты так любишь Николая с племянниками… Мне казалось…

Кузен отмахнулся:

— Nicola наш — бастард без должного воспитания и понятий. Сыновья его — другой разговор…

Но дело не в них. Мне не безразличны юные Николаевичи, но прежде всего — я люблю мою матушку.

Когда она играет со внуками, она — светится изнутри! У меня не могло быть детей. Здоровых детей…

А у нее — могли бы быть внуки. Сильные, красивые, здоровые и смышленые…

Моя Честь — ничего. В сравнении со счастливой старостью моей матушки. Ее внуки будут когда-нибудь Императоры, а что может быть слаще для стареющей королевы?

Другой вопрос — как они появились. Но — она моя Мать и потому для меня — она святей Богородицы. Стало быть — Судьба ее внуков для меня важней моей собственной Чести…

Такова правда о нашем участии в австрийской кампании и прусской войне. Государь преследовал вполне определенную цель: накормить и успокоить Империю. Это ему удалось. Но, лишенная денег и средств, армия не могла не погибнуть.

Вопрос в том — стоит ли за это винить Государя? Если б в Империи началась Революция, никакие победы над якобинцами нас не спасли. Я знаю людей, кои думают по-иному: "Мол, довольно громких побед и национальный подъем решит прочее.

Не знаю. По-моему — не решит.

В октябре 1806 года на бой с Антихристом вышли две армии. Кадровая под командой фельдмаршала Каменского (120 тысяч штыков) выдвинулась в Пруссию от Брест-Литовска через Пултуск — на Граудениц. Другая, состоявшая из вспомогательных иррегулярных частей местного ополчения, под командованием Барклая де Толли (25 тысяч штыков) выступила от Ковно на Мемель и дальше на Кенигсберг. Изо всех наших союзников к той поре "дышал" лишь Восточно-Прусский корпус Лестока…

Что сказать о прусской кампании? Я думать забыл о тряпках, или кормежке. Интендантская служба работала, как часы, и солдаты шли в бой обуты, одеты и сыты. Наверно, так и должно быть, но годы русского опыта заставляли взглянуть на сие — с другой стороны.

Пока мы с Петером и Андрисом резались за сто земель, — Ефрем втянулся в дело и стал одним из самых молодых, но уважаемых гешефтмахеров. Пару лет он сидел в Нижнем, сколотил на сем недурной капитал и был возвращен в Ригу, где принял участие в работе таможни.

Именно тогда Ефрем и привык везде зваться моим именем. Кто знает бен Леви? А попробуй откажи самому Бенкендорфу?!

Я никогда не беспокоился по сему поводу, — даже выдал доверенность, что Ефрем — мое "alter ego". Теперь мне не нужно было разгуливать по балам, скучать на бессмысленных раутах, или цепляться шпорой за шпору на плясках с напыщенными прусскими, да английскими дурами.

Мысли мои направились на другое. Я не мог сидеть в Риге, дабы не всколыхнулся прежний кошмар, и стоило подвернуться удачному случаю, я тут же вскакивал на коня и мы с друзьями ехали в Озоли — к Яльке и Катинке. Если учесть, что от наших порядков до Озолей было полдня пути, — никто не задерживал нас. Вся армия перешла на: две декады в расположении, десять дней — дома. Вы не представляете, как хорошо это сказалось на морали наших частей!

А дома было все — здорово. В свое время Иоганн Шеллинг смеялся, что я барон не смогу жить с крестьянкой. Я буду скучать без балов, да театров, она — не выживет в большом городе. Наверно, он — прав. Только я вырос в четырех стенах Колледжа, дальше учился в тихом и скромном Дерпте, а потом — война, война… Не успел я привыкнуть к балам, да театрам. Нет, мне нравятся театры, особенно, когда гастроли родного Рижского, да с — Шекспиром, но… Я могу обойтись и без этого.

Куда как лучше, — сесть вечерком на завалинке, набить трубочку, раскурить ее и сидеть себе… А кругом красота — дух захватывает. Лес, как живой, и от дальней реки — столбом стоит пар, а клубы тумана такие, что протяни руку и — тонешь, как в молоке! Хорошо…

Потом в темноте уже подойдет Ялька и от нее пахнет парным молоком от наших коров (все черные с белыми пятнами) и дымом печи. Она сядет рядом, прижмется всем телом, или положит голову мне на грудь и мы сидим так долго-долго.

Потом откуда-то из тумана вдруг — голоса. Приходят Петер с Андрисом и их женами. (Сами они из-за своей "слепоты" уж не могут идти, — так их ведут литовские "женушки".)

Бывшая Ефремова "языческая" жена, взятая Ялькою в экономки, выносит из дома пышущий самовар и мы все вместе садимся за стол. Так вышло, что мы "засели в траншею" с октября по февраль и темнело рано, — ужинали всегда при свечах. Приходили другие литвинки, — Озоль с его дружками с головой ушли в дела Риги и появлялись больше наездами (разговор меж нами и штатскими больше не клеился), а жены их приходили.

За годы моего отсутствия женщины нашли общий язык. Нет, матушка по-прежнему не терпела свою "языческую невестку", а Ялька — как могла, старалась уязвить мою мать, но теперь их связала общая радость.

Матушка стала бабушкой и души не чаяла в ее первой внучке. Именно к Катинке она ехала в первую голову, случись ей бывать в сих краях. А уж подарков разных везла она — не меньше телеги! Наверно, любому из нас нужна "отдушина сердца", — люди, привыкшие видеть маму на Бирже, поверить себе не могли, что у "паучихи" найдется столько тепла…

Матушка самолично учила Катинку русскому языку — она и ей прочила великую будущность в Российской Империи. И вот однажды, пока бабушка нараспев читала ей какую-то из былин, моя дочь спросила:

— Бабушка, а что значит — "Ах, ты гой еси — добрый молодец", — как сие перевесть на латышский?

Матушка была занята, — ей как раз создавали прическу и делали педикюр (в ее руках были былины). Поэтому она, не подумавши, отвечала: