Эфраим Баух - Пустыня внемлет Богу

— Но ведь речь и о нашей с тобой гибели?

— От судьбы не уйдешь. Может, и было нам назначено долго жить, чтобы дожить до этого. Пока жив, есть надежда спастись… К примеру, слиться с нападающими, ведь даже язык не нужен, лишь рев подбадривания.

Внезапный гул, вероятно лавины камней в горах, столь привычный в этих местах, слегка поколебал стены — на миг воцарилась жаркая тишина тревоги и ожидания. И чудится Яхмесу, что над ним и Ойносом невидимым, но весьма ощутимым облаком виснет неясная, но не дающая покоя зависть к тем, там, на расстоянии, быть может, нескольких дней хода, к тем, кто не в легендах, а в живой сиюминутной реальности полон временем и пространством.

— Прощай, Ойнос, видно, старость дает себя знать.

Ойнос молчит. Ойнос все понимает:

— Прощай, дорогой Яхмес.

По привычке, встав задолго до восхода солнца, ощущает Яхмес напряжение, какое бывало у него перед битвой или каким-либо решением, которое может стоить жизни. Собирает нехитрый свой скарб, наполняет бурдюки водой. Не оглядываясь, покидает городок. Никто его ни о чем не спрашивает, никакой стражник не останавливает, словно в самом воздухе времени разлита обреченность.

Вот и Иордан. Воды стоят высоко, как бывает в дни жатвы пшеницы. На случайной лодке с невыспавшимся гребцом переправляется на другой берег, и незнакомый попутчик, охваченный страхом, как столбняком, смотрит ему в глаза, сверкающие веселым безумием.

По козьим тропам, над краем скал, над провалами в каньоны, со свинцовой недвижностью мертвых вод внизу справа, все чаще и чаще прикладываясь к бурдюку с водой, до самой ночи идет к верхам горы Нево, чтобы во тьме, ослабев, сесть, прижаться спиной к скале и… увидеть внизу множество огней, услышать голоса труб, явственно ощутить сильное горячечное дыхание, скрытый напор медленной, во много раз большей мощи, чем сила шедшего в ту ночь войска фараонова.

Колышется над головой Яхмеса облако предсмертной печали. Но глаза все так же безумно веселы и пронзительно сухи. Внезапно блудный пес, невесть откуда взявшийся на этих высотах, проскочил мимо, с перепугу то ли лая, то ли плача, и канул во тьму.

Поздняя луна замерла в зените, и кажется Моисею, что он уже по ту сторону времени, а все еще думает о жизни, и ощущается она им сейчас как постоянное запаздывание. Быть может, запаздывать и означает — жить? Совпав со временем, исчезаешь, как ноль, вложившийся в ноль.

Только к смерти никогда не запаздывают.

Отличает ли наличие смерти величие любви?

Любил ли Его Моисей?

Это кажется менее трудным — любить. На этом создать можно целую религию, и она представляется в грядущем отходом от того, что связывает Моисея с Ним, — нечто более высокое, чем любовь, хотя философы и летописцы на этом оселке — любви к Нему — будут строить то, что Моисей ощутил как прикосновение воочию к Его присутствию, когда Он говорит с тобой так просто, как собеседник, хотя беседа добирается пламенем до костей, изнашивает мир, приближает к смерти.

И молится Ему Моисей:

«Прости меня за то, что я слишком рьяно исполнял и слишком педантично записывал Твои предписания».

Он и вправду стар, Моисей, очень стар. Он спокойно должен уйти, но нет в нем этого спокойствия. Себе-то он может в этом признаться.

О да, Моисей знает все тонкости перехода из жизни в смерть, этого подъема, нет, не вознесения — кем бы он ни был в жизни, он простой смертный да еще косноязычный, а всякий рядовой Ангел, пусть самый наивный и простодушный, обладает крыльями.

Да, Моисей, ты благословил свой народ, спел последнюю свою песнь, но признайся честно самому себе: каким бы великим ты ни был, отдал бы все, чтобы вернуться к началу и задержать движение руки женщины, подносящей ко рту плод с древа жизни и смерти. Она, не обладавшая и каплей твоей мудрости, так вот запросто, легкомысленно держала ключ к вечности. Сам Он оказался бессильным, свят, свят… Нет, это был Его замысел — слишком не под силу было бы Ему нести вечность в потоке человеческого рода, хотя Он всей душой жаждал ее, будучи Сам воплощением этой вечности.

Господи, неужели и Ты ощущал двоякость всякой сущности и потому позволил мимолетному ничтожному жесту руки, подносящей плод ко рту, свершиться?

Моисей содрогнулся: сам приход этой мысли показался ему последним мигом жизни.

Вздохнул. Жив. Всегда ругал Аарона за то, что тот был отчужден от всех, полон печали жизни, хотя от него всегда пахло молоком младенчества. Теперь Моисей ощутил этот младенческий запах, он, старый пень, ищет в этой млечности намеки пусть на печальную, но жизнь, не может отделаться от мысли, хоть гонит ее от себя, что завидует псу, который убегает от него, поскуливая, ибо чует запах приближающейся смерти. Такой тоски, такого всеохватного одиночества он еще не чувствовал, но готов быть и в этом долго-долго. Ничего противоестественней и в то же время реальней не может быть, когда приступ черной меланхолии оборачивается единственной и даже желанной формой жизни, хотя разумом понимаешь — негоже так цепляться за этот свет, и в первую очередь ему, Моисею.

Какая прекрасная луна в этом горчайшем воздухе…

Ощущает Моисей прикосновение, печальное и нежное, — то ли лунного света, то ли губ, то ли Ангельского крыла, — вздыхает и прикрывает веки.

Израиль. 31 июля 2000 г.

Нил (тр.).

Сопдет (египет.) — Сириус.

Месу (египет.) — рожденный.

Кошка (древнеегипет.).

Техи (древнеегипет.) — опьянение.

Патрульные пустыни и колесничие (древнеегип.).

Современный Эйлат.

Иашак (древнеевр.) — он поцелует меня, напоит, прикоснется.

Эйлатский залив впадает в Красное море.

Южный край маленького полуострова, связанного с сушей узкой полосой. Утес этот носит сегодня название Рас-Мухамед — Голова Мухамеда.

«Вначале создал Бог…» (первые слова Библии).

На иврите был, есмь и буду — hайя, hове, эhье — соединяются в обозначение непроизносимого имени Бога — Яhве.

Книга — граница (ивр.).