Лейла Вертенбейкер - Львиное Око

Утром я умру. Утром я умру. Утром я умру.

Мама!

Добрый спросил у меня, что я тут делаю. В зале трибунала, где Мата Хари приговорили к смертной казни. Я сказала, что не знаю. Не знаю и теперь. Доброго звали Шатерен. Он хотел сохранить мне жизнь. Возможно, я останусь в живых. У меня еще есть время.

Нет! Я не должна так думать. Не надо больше думать об этом. Если приговор отменят, пусть это будет неожиданностью. Подарком судьбы.

Мама!

Твоя Герши так устала. Она так далеко от дома.

Утром твою Герши расстреляют.

Неужели это правда?

Нет. Это драма. В которой я играю главную роль. И среди зрителей будут лишь чужие люди. Остальные оставили, забыли меня. Мои родные. Мои друзья. Любовники. И Луи, Франц! Бобби-мой-мальчик. Вы забыли меня. Лучше бы мне умереть.

Желание такое выразить не так уж трудно, когда ты умрешь утром.

Янтье!

Моя мама была твоей бабушкой. Ты ждешь меня, держа ее за руку?

Как бы мне хотелось верить в рай.

Но если бы я верила в рай, то разве я бы попала туда? Конечно, не в рай домине ван Гилзе. И не в рай сестер-монахинь! Туда пускают лишь католиков. Если бы я верила в рай, то поверила бы, что попаду туда. Но это будет мой собственный рай. Созданный моим Богом. Моим Богом. Который любит меня. Любит акробатов и клоунов, рабочих сцены и усталых певиц с хриплыми голосами и облезлыми боа. Любит офицеров в брюках из толстого красного сукна и офицеров в синих мундирах, красивых дворян и буржуа с брюшком. Любит детей и нищих. К Его престолу припали потаскушки вместе с Марией Магдалиной, и у Его танцовщиц молочно-белые груди, твердые, как недозрелые дыни. Мой Бог любит и солдат. Всяких. Французов и немцев, австрийцев, сербов, русских, греков, турок и даже черногорцев. Он непременно освободит поля от шагающих вдаль крестов, накормит парней манной и напоит шампанским.

И Он презирает обвинителя. Поняла? Я придумала Его.

Возрадуйся, Матерь Божья…

А еще лучше, чтобы существовала Матерь Божья.

Какое-то время я была непорочной матерью своей собственной матери. Когда она заболела и лежала на смертном одре, мы с ней поменялись ролями. Потом я стала любящей матерью своему Янтье — и он умер. Я была матерью-возлюбленной Григорию — и он убил себя. Теперь я своя собственная мать. Мать бедной Герши. Бедной милой Герши, которая утром умрет.

Мама! Не разрешай им убивать меня.

Знаете ли вы, что я старше, чем была моя мать, когда она умерла, и что моя дочь старше, чем я была тогда, когда умерла моя мать? Заявляю об этом. Это правда. Но я не верю, что так случится.

Я еще молода, гибка и очень хороша собой. К смерти меня приговорили не мужчины. Женщина. Да, женщина. Мужчины нашли бы возможность простить меня. Если бы не она. Даже обвинитель. Он похож на Франца. Тот не умеет любить без того, чтобы не испытывать ненависть и причинять кому-то боль. Он любит меня и знает, что, когда я умру, он не сможет ненавидеть и заставлять меня страдать.

Мертвых можно забыть, а забвение хуже смерти. Я не хочу, чтобы меня забывали. А эту женщину, из-за которой меня расстреляют, будут помнить вечно. Она такая простая и добрая. Эдит Кавелл. Франц, любовь моя, ты глупец. Как глупо, что ты убил ее. Мужчины должны убивать женщин лишь из ревности. Иначе все расстроятся.

Старик Клюнэ будет помнить меня до конца дней своих, но он уже близок. Печально, что последней любовью Мата Хари был выживший из ума старик. Он даже настаивал, чтобы я заявила, будто забеременела от него, тогда бы меня пощадили. Но я рассмеялась ему в лицо. «Лучше умру», — сказала я ему. Но я и так умру. Бедняга. Я осмеяла его, и он не смог убедить меня в том, что он единственная моя надежда. Какого труда мне стоило его утешить потом!

Почему вы не заступились за меня, мужчины, любившие меня? Франц! Ты испугался? У тебя такая нежная кожа. Когда я давала тебе пощечину, след от нее оставался целый день, и даже крохотная царапина почти всегда нагнаивалась. Ты был удачлив. Тебя ранили, ты поправился и был ранен вновь. Ты никогда не знал наверняка, что причинил человеку боль, поэтому старался больше, чем следовало.

У моего отца была нежная кожа. Когда он брился, ему было больно.

Эдуард Клюнэ ошибался. Он ужасный дурак. Ошибался во всем. Ну а если бы я сказала суду правду? Всю правду? Ничего, кроме правды?

Неужели ты способна на это ради спасения собственной жизни?

Тогда бы вы, любившие меня, не забыли меня! Но нет. Я не стала мстить, я убрала когти, а ведь могла бы ими исцарапать, и больно. Я бы отомстила своим возлюбленным врагам. Но во мне нет желания мстить. Даже сейчас.

Бедный Франц.

Милый Луи.

И Бобби-мой-мальчик…

Я спасла вас ценой собственной жизни.

А зачем? Скажите мне, ради Бога, зачем?

В зале судебных заседаний я исполняла танец для Субраманьи, бога войны, но я забыла пожертвовать ему свои покрывала. А забавно было бы признаться.

Признаться в своих прегрешениях. О да. А я могла бы это сделать.

Его честь, господин судья, нечто вроде верховного жреца. Даже это чудовище в мундире, полковник, пожалел меня, когда дело дошло до вынесения мне смертного приговора. Я могла бы признаться ему. Но тогда бы не устояла перед соблазном признаться во всем, до конца.

Вот почему агнцы гибнут вместо козлищ. Даже Руди предпочел предстать перед всеми в образе мужа-чудовища, каким его изобразил Клюнэ, чем открыть свою жалкую натуру.

В глубине души я все еще жду, что они поймут, кто я на самом деле. «Да, она была шпионкой, — скажут они, — но какой вред она причинила? Что за чушь несусветная. Эта женщина не в состоянии отличить танк от грузовика, линкор от bateau-mouche [1] Речной трамвай (фр.). . Сообщала противнику о передвижении войск? Господи, да она к двум прибавить два не сумеет. Что же касается секретов, которые будто бы выдавали ей генералы… Да знаете ли вы, о чем говорят мужчины в объятиях женщины? А уж она и подавно не припомнит, что шептал ей на ухо прошлой ночью очередной любовник.

Зато она умеет танцевать, господа судьи, и она прекрасна…»

«Она не умеет танцевать, — заявила писательница Коллет. — Но она умеет раздеваться шаг за шагом, обнажая длинное, худощавое и гордое тело, какого никогда еще не видели на подмостках Парижа».

«Молодая женщина, которая непомерно набила себе цену, — писал Морнэ. — Красавица? Ради исторической истины скажем — нет».

Вы лжете!

Ведь они лгут, правда, Луи? (Да, милая, они лгут. Но ты, девочка моя, Герши, была самой большой лгуньей.)