Бетси Шидфар - Абу Нувас

— Зу Нувас… — задумчиво сказал Хасан. — А если мне назваться Абу Нувасом? Такого имени не было еще ни у одного из поэтов. К тому же этот царь — йеменский герой, и мне не стыдно называться его именем. Правда, он был жесток, но кто из воинов и царей не проявляет жестокости? Даже сам пророк приказал перебить всех мужчин в селениях Фадах и Хайбар, которые не хотели сдаться добром. Слышишь, Халаф, я выбираю себе имя Абу Нувас. Когда будешь говорить о моих стихах, называй всегда только это имя.

Увидев, как оживился Хасан, Халаф и Валиба переглянулись.

— Новое имя — новая жизнь, — сказал Валиба. — Бог даст, с ним к тебе придет счастье и удача, как неизменно удачлив был царь Зу Нувас, один из твоих предков.

Халаф позвал невольника и приказал приготовить комнату для гостей. Хасан и его учитель решили пожить у него несколько дней. Когда они ушли, Халаф приказал подать бумагу, калам и чернильницу и написал Мухаммеду ас-Сакафи, своему старому другу, обедневшему, но влиятельному любителю поэзии, который не раз принимал у себя Хасана и Валибу: «Хвала Аллаху, Господу миров, Создателю и Зиждителю, у Которого нет подобия и товарища». А затем: «На пиру, устроенном Акифом аль-Иджли, напыщенным глупцом, полагающим себя знатоком науки и красноречия, известный тебе поэт Абу Али Хасан Басрийский, принявший ныне имя Абу Нувас, не получив вознаграждения за свои прекраснейшие стихи, сложил сатиру на хозяина. Клянусь Аллахом, это остроумнейшая насмешка, и если бы не недостаток времени, я написал бы их тебе в этом письме, чтобы позабавить тебя. Но сейчас я прошу тебя отвести беду от поэта, которого стерегут рабы Акифа. Твоего слова будет достаточно, чтобы удержать этого глупца аль-Иджли от необдуманных поступков. Следует также напомнить ему, что стихи Абу Нуваса стали известны Абу Муазу, отозвавшемуся о них с одобрением и осведомившему о них повелителя правоверных. Привет тебе».

Написав письмо, Халаф посыпал его из песочницы просеянным белым песком, свернул, связал толстой шерстяной ниткой, на концы ее накапал сургуча, растопленного на свече, и запечатал своим перстнем. Только когда невольник, сунув в рукав запечатанное письмо, ушел, Халаф немного успокоился. Он очень любил Хасана, своего одноплеменника, в жилах которого текла благородная кровь йеменитов, считал его самым талантливым из всех нынешних молодых поэтов и часто прощал дерзости. Если бы Халаф мог, он избавил бы Хасана от всех мелочных забот и огорчений, но он сам был беден и не мог спасти молодого поэта даже от палок рабов Иджли. «Хасану надо уехать из Басры, — думал он. — Басра стала захолустной окраиной. Ему надо в Багдад, где кипит жизнь, где он найдет и достойных соперников, и друзей. Впрочем, друзей будет немного: зависть не оставляет места дружбе».

В доме Халафа спокойно, ничто не тревожит гостей, будто они отгорожены от света. На третий день хозяин успокаивает Хасана — все улажено. Иджли, конечно, не забыл оскорбления, но после заступничества Мухаммеда побоится трогать поэта. Теперь им можно оставить его дом.

— Пойдем к Болотам, — предлагает Хасан.

Болота — в предместье Басры. Правда, там немного пахнет терпкой камышовой гнилью: но когда дует береговой ветер, прохладнее места в городе не найти. Сюда не добирается запах боен, только скользят по зеленой воде маленькие челноки «озерных арабов», живущих на островках среди финиковых пальм. Горожане любят тут отдыхать, и в праздничные дни на Болотах можно увидеть немало лодок. В них сидят щеголи в туго затянутых кафтанах и высоких шапках, обмотанных чалмой из тонкой индийской ткани, певицы в прозрачных покрывалах. Дюжие гребцы налегают на весла, обдавая брызгами проплывающие мимо лодки. Начинается шум и брань, гребцы изощряются в придумывании знаменитых басрийских ругательств.

Но сегодня не праздничный день, и Хасан надеется, что сможет отдохнуть. Как узники, выпущенные из тюрьмы, медленно идут они с Валибой по улицам. Дует береговой ветер. На великой реке Шатт аль-араб волны легко подбрасывают суда и лодчонки, белые паруса выгнулись, будто надутые щеки ветра, камыши качаются тонким станом, словно танцовщицы на пиру. Все это помимо воли Хасана запечатлевается у него в глазах, будит воспоминания, и слова еще не сложенных стихов пляшут на языке, как лодки на воде.

Все ближе подходят они к Болотам. Но настроение Хасана вдруг портится.

— Проклятые рогачи, лучше бы мне встретиться с дьяволом, — говорит он с досадой сквозь зубы.

— Откуда здесь стражники? — удивляется Валиба. — И кафтаны у них черные: это стражники самого халифа!

У самой воды, так, что копыта коней погружены в тину полукругом стоят всадники. Хасан невольно залюбовался. Высокие, статные скакуны, стройные наездники, неподвижно, как каменные, сидящие в седлах, блеск атласной шерсти коней, черные кафтаны и чалмы на фоне зеленой воды… Вымуштрованные кони стояли почти неподвижно, лишь иногда выдергивая увязшую ногу, легонько звеня обручем, а лица всадников, казалось, были похожи друг на друга.

— Зачем они здесь? — повторил Валиба.

Но тут они услышали далекую дробь барабана. Звуки шли от реки и постепенно все приближались

- Корабль халифа!.

Вниз по реке медленно двигалось украшенное разноцветными шелковыми полотнищами судно. Оно шло на веслах. Два их ряда двигались безостановочно и мерно. «Как ноги сороконожки или скорпиона», — машинально отметил Хасан. Паруса опущены и подвязаны тугими плотными складками. На бортах с обеих сторон возвышались громоздкие сооружения — «огненные машины» для метания горящей нефти, стояли сосуды с горючей смесью из крепко обожженной глины. Это был «харрака» — большой военный корабль халифа аль-Махди. Хасан слышал о нем, но никогда еще не видел.

За то время, что они провели в доме Халафа, Хасан не получал никаких вестей — хозяин ничего не говорил гостям, чтобы понапрасну не тревожить их. Он лишь вскользь упомянул о том, что вазир халифа, Якуб ибн Дауд, которого Башшар зло высмеял когда-то за скупость, донес аль-Махди о том, что поэт сложил дерзкие и крамольные стихи:

Осторожный Халаф говорил, что вряд ли Башшар осмелился сложить такие стихи, что это клевета. Но Хасан сразу понял — это стихи Абу Муаза: кто еще может так тонко, в четырех стихах, осмеять и властолюбивого временщика Якуба ибн Дауда, и лицемерного халифа, «ревнителя ислама», запретившего Башшару писать любовные стихи! Всем известно, что Махди хорошо знает вольные стихи слепого поэта, и на его пирах невольницы поют только их. Что же касается запретного вина, то халиф лучше других знаком с его вкусом — ведь никто не осмелится дать самому повелитель правоверных пятьдесят кнутов за пьянство.