Елена Съянова - Плачь, Маргарита

— Уеду завтра, — махнул рукой Пуци. — Видеть вас всех больше не могу.

Рудольф, пожалуй, только сейчас почувствовал, какие по-настоящему чудесные дни провел он с родителями в Рейхольдсгрюне. Конечно, и там были свои волнения, но разве сравнить их с тем душным мешком, который надевали ему на голову, едва он попадал в кишащий страстями и интригами родной партийный стан. Однако он пересилил себя и постучал в дверь комнаты Адольфа, которая в этот момент внезапно распахнулась, едва не стукнув его по голове.

Из спальни выскочила Ангелика. Налетев на Рудольфа, она отскочила, точно обожглась, и, покраснев еще больше, бросилась прочь. За нею, такой же красный и разъяренный, выскочил Гитлер и, тоже налетев на Гесса, сник. Он вернулся к себе в спальню, Рудольф вошел за ним и плотно прикрыл дверь.

Личные покои фюрера никогда не отличались излишней аккуратностью, но сейчас в спальне царил настоящий хаос — все вещи были разбросаны, опрокинут стул, на полу черепки от разбитой вазы, лужа воды, мокрые растоптанные розы…

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Гесс. Возможно, это был не самый умный вопрос в подобной ситуации, но у Гитлера он вызвал настоящий приступ ярости.

— Прекрасно! Лучше всех! — заорал он. — Что может со мной сделаться? Все вокруг чахнут и умирают, один я здоров! У всех нервы, только я каменный! Все могут быть самими собой, а я кем быть обязан? Кем? Говори! — Он сел на стул, и глаза его наполнились слезами. — Я тоже люблю музыку! Я тоже чувствую ее до лихорадки, до боли! Я тоже мог бы оскорбиться за Листа. Но я могу себе это позволить? Могу?! А ей плевать! Всем плевать! Знаешь, что она мне сказала? Что я бессердечный человек! Что я завидую тем, у кого живая душа, потому что моя душа похожа на гнилой грецкий орех. — Он деланно засмеялся. — Какой яркий художественный образ! Но я не понимаю, за что?!

— Я думаю, она уже раскаивается, — сказал Гесс. — Не переживай так из-за глупой девчонки, у которой язык работает независимо от разума.

— Но она просто ненавидит меня! — качал головою Адольф, уставившись в одну точку. — Если бы ты видел ее лицо! Что случилось?! Все было так хорошо последнее время. Она была спокойна, ровна со мной…

— Наверное, вся эта ситуация плохо подействовала и на нее, — осторожно заметил Гесс.

— Она на всех плохо подействовала, — вздохнул Гитлер, опуская голову на руки. — Но одни могут себе позволить принимать сочувствие и тешиться рапортами об отставке, а другие…

— Адольф, давай будем справедливы к Роберту. Он выполнил свой долг, и с этой стороны его упрекнуть не в чем.

Гитлер изумленно вскинул голову, потом сделал глубокий вдох. На его губах появилось даже подобие улыбки.

— Ты меня успокоил. Когда эта бешеная кинулась чуть не с кулаками, я уж подумал: не влюбилась ли она в него. Но сейчас я вспомнил, что перед тем Пуци тоже глядел на меня волчьими глазами. Теперь ты пытаешься его защищать. От кого, Руди? Я хоть одним звуком, хоть отдаленно выразил что-нибудь напоминающее недовольство или упрек? И в чем мне его упрекать! Я сам поставил его в тяжелейшую ситуацию, и он вел себя в ней безупречно. За что же вы все набросились на меня?

Гесс не нашел, что ответить. Внешне все обстояло именно так Эта способность Адольфа все сводить к личной правоте казалась ему ценнейшим качеством, одним из главных для вождя.

Гесс знал, однако, что Адольф именно с ним часто стремится выйти из предписанных ему рамок, и, каждый раз по-человечески сочувствуя слабости фюрера, невольно сторонился этой слабости, как чего-то недозволенного.

— Извини. Ты абсолютно прав, — отвечал он. — В наше оправдание скажу только, что мы привыкли не просто слушать твои слова, но и прислушиваться к твоему настроению. Еще раз извини.

Гитлер посмотрел на него мрачно. Он не нашелся, что сказать, и Рудольф ушел, пожелав ему спокойной ночи.

Гитлер долго, с упреком глядел на захлопнувшуюся дверь. Он ясно представил себе, как его Руди сейчас отправится к Роберту Лею, как они, скорее всего, начнут спорить, может, поругаются, потом покурят, стоя плечом к плечу, один пошутит, другой рассмеется… Он ясно видел их лица — возбужденные, с широкими улыбками, живым, теплым блеском глаз… Он видел рядом и Пуци, надутого и тут же хохочущего с ними, видел и свою Ангелику, и Маргариту, и острящего Геббельса, всем нужного, всем интересного. Только себя он среди них не видел. Неужели он всегда был так одинок? Нет, когда-то, в Ландсбергской тюрьме, все было иначе…

Кто поверит сейчас, что это были самые счастливые дни за всю его прежнюю, нынешнюю и, вероятней всего, будущую жизнь! Абсолютная внутренняя свобода, широкий круг интересных, сочувствующих ему людей, редкая возможность нравиться, оставаясь собой. А как они все тогда смотрели на него, как слушали, как заботились о его покое, возможности уединиться, поразмышлять…

Правда, его Руди уже тогда был немножко деспотом.

— Опять мечтаешь! — восклицал он, в полдень заявляясь к нему в комнату. — Проваляешься до обеда, потом посетители, а когда редактировать вчерашнее? Стиль совершенно неудобоваримый!

— Кто захочет, тот поймет, — отвечал Адольф, сладко потягиваясь в постели, и просил подать ему сигареты.

— Не дам! Не кури натощак!

Потом вместе пили чай, составляли план на день, который обычно не выполнялся…

— Нельзя быть таким недисциплинированным, — возмущался Рудольф. — У тебя нет чувства времени, ритма… Ритм необходим.

Иногда он устраивал своему фюреру настоящие сцены ревности, например, к Пуци. Как-то раз, когда они уединились вдвоем, зашел Ганфштенгль что-то спросить у Адольфа, и они разговорились. Рудольф не вытерпел и пяти минут, схватил стул за ножку и принялся упражняться с ним так, что собеседники испуганно косились да головы в плечи втягивали.

Семь лет прошло… Теперь он — всеми безоговорочно признанный фюрер, с его настроением вынуждены считаться, и все с ним согласны и все пляшут под его дудку, но, отплясав, уходят до следующего танца и крепко запирают за собой дверь.

Ушел Рудольф. Убежала Ангелика. Да что с ней творится, в конце концов! Она оттолкнула его с таким гневом и отвращением, точно это был не он, а гигантское насекомое, протянувшее к ней свои жвалы… И это из-за Листа?

Он вдруг весь похолодел, отчетливо вспомнив, что еще никогда не видел у нее такого выражения. Она и прежде иногда вырывалась, устраивала бестолковую беготню, пряталась от него за креслами, визжала, пыталась увернуться от поцелуев, но это было естественно и привычно — она ведь оставалась чиста.

Но сегодня… Не застенчивость ее оттолкнула, а нечто иное, чего он не видел раньше, что-то недетское, серьезное.

«Есть кто-то другой, — сказал он себе, чувствуя, как кровь отливает от головы. — Есть кто-то, о ком она подумала».