А. Марченко - Диктатор

Сталин при этих словах саркастически усмехнулся, ему не терпелось прервать Черчилля и высмеять его планы, но он не позволил себе этого.

— У меня есть самые серьезные доводы против того, чтобы осуществлять высадку экспедиционного корпуса в этом году.— Черчилль старался крутиться вокруг одной и той же мысли, оборачивая ее к собеседнику разными сторонами, хотя и видел, что эти попытки абсолютно не убеждают Сталина.— Сейчас у нас очень мало десантных судов, их хватит лишь для высадки первого эшелона десанта — это не больше шести дивизий. Побережье сильно укреплено…

Сталина не только не убеждали доводы Черчилля, но он, зная из данных разведки, об истинном положении английских войск, просто не верил ему; больше всего его раздражало и бесило то, что английский премьер, видимо, думает, что Сталин — простак и что ему очень легко втереть очки. Он едва сдерживал себя, чтобы не выпалить в лицо Черчиллю данные о том, что Англия в зоне Ла-Манша уже сейчас имеет значительное превосходство и в воздухе и на море. И что англичане могут уже сейчас высадить не шесть дивизий, а значительно больше. И что десантных средств для этого вполне достаточно. И что тридцатикилометровый пролив — не столь уж страшное препятствие для высадки десанта. И что вместо операции на французском побережье, которая сразу же оттянула бы большое число немецких дивизий с Восточного фронта, эта хитрая лиса намерена направлять тринадцать своих дивизий и восемьсот пятьдесят кораблей к черту на кулички, в Африку.

Но Сталин, держа в голове все эти данные, не стал говорить о них Черчиллю и лишь задал с виду совершенно невинный вопрос:

— Не считает ли господин Черчилль возможным атаковать хотя бы какую-либо часть французского побережья?

Черчилль извлек из своей папки карту и с тем оживлением, с каким полководцы хотят поведать миру о своих уже достигнутых победах, принялся доказывать, насколько трудно создать воздушное прикрытие где-либо, кроме как непосредственно по ту сторону Ла-Манша. Время от времени отрывая свои возбужденные глаза от карты, Черчилль все более убеждался, что и этот его порыв в должной мере не оценен Сталиным и вызывает у него разочарование.

— А каков радиус действия ваших истребителей? — спросил Сталин, думая о своем.— Разве они не могли бы, например, все время прилетать и улетать?

Черчилль посмотрел на Сталина как на ученика, не понимающего смысла в четырех действиях арифметики.

— Они могли бы, разумеется, прилетать и улетать, но при таком радиусе у них не осталось бы времени, чтобы вести боевые действия. Воздушное прикрытие необходимо держать развернутым для того, чтобы оно приносило какую-то пользу.

— Но во Франции, по нашим данным, нет ни одной сколько-нибудь сильной немецкой дивизии,— заметил Сталин.

— Ничего подобного! — с жаром воскликнул Черчилль, и глаза его вспыхнули горячими огоньками.— Во Франции находится двадцать пять германских дивизий, причем девять из них — это дивизии первой линии. На вашем месте, господин Сталин, я бы уволил вашего главного разведчика, поставляющего столь неверные сведения, или, на худой конец, устроил бы ему хорошую головомойку.

— С нашим разведчиком мы разберемся сами,— усмехнулся Сталин.— Из всех ваших пространных объяснений, господин премьер-министр, я уяснил, что вы не сможете создать второй фронт и не хотите высадить хотя бы шесть дивизий. Я правильно вас понял?

Черчилль кивнул головой.

— Впрочем,— тут же произнес он,— мы могли бы высадить эти шесть дивизий, но, уверяю вас, господин Сталин, что их высадка принесла бы больше вреда, чем пользы, ибо она сильно повредила бы большой операции, намечаемой на будущий год. Война — это война, а не безрассудство, и было бы глупо навлечь катастрофу, которая не принесет пользы никому…

— Мы придерживаемся совсем другого мнения о войне,— нервно прервал его Сталин.— Человек, который не готов рисковать, не может выиграть войну. Чем объяснить, господин Черчилль, что вы так боитесь немцев? Наш опыт доказывает, что войска должны быть испытаны в бою, нельзя получить никакого представления о том, какова их ценность, если войска не испытать в бою.

Из всей этой тирады Сталина Черчилля больше всего взбесили слова о том, что он, Черчилль, боится немцев. И это говорят ему, прямому потомку воинственного герцога Мальборо, ему, старому морскому волку, чья храбрость известна каждому англичанину? Нет, большего оскорбления для себя он не мог и представить! Но он напряг всю свою выдержку, чтобы оставаться внешне невозмутимым.

— А не задавался ли когда-нибудь премьер Сталин вопросом, почему Гитлер не вторгся в Англию еще в тысяча девятьсот сороковом году?

Сталин молчал, и Черчилль поспешил продолжить:

— В то время мощь Гитлера была наивысшей, и все же он не вторгся. Гитлер испугался этой операции. Не так-то легко преодолеть Ла-Манш.

— Не вижу здесь повода для аналогии,— бросил в ответ Сталин, чем еще сильнее взбесил Черчилля.— Высадка Гитлера в Англии встретила бы сопротивление английского народа, и он это хорошо понимал. В случае же английской высадки во Франции народ будет на стороне англичан.

— А если нашим войскам придется отступить? — насупился Черчилль,— Французский народ окажется перед угрозой мести Гитлера, и мы, таким образом, потеряем людей, которые будут нам нужны во время большой операции в следующем году.

Наступило гнетущее зловещее молчание. Казалось, ни Сталин, ни Черчилль уже не в состоянии продолжать этот тягостный для обоих разговор.

— Если вы не в состоянии провести высадку во Франции в этом году,— наконец глухо и отчужденно, но с достоинством произнес Сталин,— я, разумеется, не вправе требовать этого или настаивать на этом. Но я должен ответить вам откровенностью на вашу откровенность: я не согласен ни с одним доводом, высказанным вами.

И Черчилль понял, что сейчас ему остается лишь одно: как можно ярче нарисовать кремлевскому вождю картину готовящейся на будущий год операции «Торч», чтобы тот окончательно не разочаровался в союзниках.

— И все же второй фронт будет открыт! — Черчилль постарался придать своему восклицанию максимум убедительности.— Я имею в виду операцию «Торч». Ради того, чтобы посвятить вас, господин премьер, в этот грандиозный план, я и прибыл в Москву. Но мне сразу же хотелось бы оговориться, что план этот совершенно секретный, кроме меня и Рузвельта, о его существовании не знает никто.

Сталин привстал со своего места и прошелся по кабинету, лукаво взглянув на присутствовавшего во время беседы Молотова.

— Надеюсь,— сказал Сталин,— никакие сообщения о плане «Торч» не появятся в английской печати?

Черчилль широко осклабился, отдавая должное удачной шутке Сталина. Тот снова занял свое место за столом.