Антон Дубинин - Выпьем за прекрасных дам

Антуан даже рассказал ему, отчего Грасида пела пруйльский гимн — и Гальярд не рассмеялся, ответил усталой улыбкой. Больше ничего, правда, Антуан не рассказывал — он сразу попросил инквизитора не расспрашивать его о предмете бесед, потому что — «потому что иначе получится, что вы меня нарочно подослали, отец, чтобы я вам все передавал; да мы ни про что интересное и не разговариваем — так, все про знакомых, потом про Сабартес вообще, даже про еду — кто что любит кушать… а про ересь совсем не говорили еще». « Иначе получится », внутренне усмехнулся Гальярд. Да ведь я, мальчик ты мой, в самом деле тебя нарочно подослал! С совершенно своей, инквизиторской целью — разговорить девочку, размягчить ее сердце, сделать ее более доступной в том числе и для допросов. Другое дело, что нет тут никакого противоречия, все это — одно, потому что все направлено в конечном итоге на спасение… Но выведывать у Антуана предмет их немудрящих бесед он все равно не стал. Говорят — и ладно; и этого много.

Про песню Антуан рассказал сам. В тот же самый вечер среды, после первого их разговора с Грасидой. Ходил сияющий весь день, нося в себе золотую новость — она разговаривает, она живая! — а перед комплеторием (успел до вступления в силу правила молчания) юношу прорвало.

— Отец Гальярд! Знаете, почему она гимн запела? Она думала, что если на народном языке — то значит, ихнее, еретическое!

— Бедная девочка, — кивнул Гальярд, открывая бревиарий на нужном месте. — Задурили же ей голову еретики! Будем надеяться, брат, удастся хотя бы ее вытащить…

Почуяв сочувствие, Антуан не терял времени:

— А можно, отче, можно… я ей сладкого отнесу чего-нибудь? А то ведь дают тюремный суп из солонины — и все… наверное, тоскует она, ведь пасхальное же время…

— Отыщите здешнего келаря и попросите у него чего-нибудь сладкого, только по-честному объясните, что желаете угостить подозреваемую, которой проповедуете наедине в ее камере, — невозмутимо предложил Гальярд. — Думаю, добрые каноники Сен-Мишеля вам ни за что не откажут. А у меня в заплечном мешке меда не хранится. Можете проверить, брат, если сомневаетесь.

Если бы он хоть на миг верил, что Антуан способен на подобную глупость — ни за что бы не предложил. Но у молодого брата хватило ума прикусить язык и более о подобной ерунде не заикаться. Только бичевался особенно усердно тем вечером, так что сам же и постанывал невольно, когда пришло время лечь в кровать.

Гальярд смотрел за ним достаточно внимательно… Насколько позволяли дела. Допросы дамы Эрмессен стали несколько иными: Гальярд изменил тактику, поняв, что добром от этой женщины ничего не добьешься — ее надо загнать, запутать. Теперь Гальярд посещал ее несколько раз в день, иногда вызывал почти сразу после окончания предыдущей беседы, якобы для уточнения; один раз устроил представление — принес несколько старых протоколов, где как будто упоминалось ее имя, и вручил ей лист на просмотр вверх ногами — а когда она перевернула страницу правильно, обвинил ее во лжи на первом же допросе: зачем бы ей тогда было говорить, что не умеет читать. Таким образом ему все-таки удавалось узнавать кое-что новое, несмотря на ее демонстративное нежелание помогать следствию. Он узнал, что Эрмессен действительно связана с прежним еретическим епископом Пейре, беглецом из Монсегюра, пресловутым «Четвертым»; похоже, именно он и преподал некогда ей — и нескольким другим женщинам — катарское рукоположение. Имена и местонахождение других «Совершенных дам» теперь интересовали Гальярда более всего. Эрмессен выдавала информацию в час по ложке, да еще и завела новую моду: теперь она то и дело прикидывалась больной. Гальярд не верил в ее болезнь, не верил с самого начала — он не знал толком, что она такое делает, чтобы умудряться вызвать у себя рвоту на глазах следствия, чтобы так картинно качаться и оседать на землю, едва приближаясь к инквизиторскому столу.

Эндура — добровольное голодание — ей пока явственно была не нужна: она вроде бы съедала все, что приносила ей жена тюремщика, и воду пила. Хорошую воду — такую пила вся тюрьма, и на желудочные боли никто, кроме нее, не жаловался… Однако милосердия ради Гальярд сокращал время допросов, отпускал ее в камеру, когда бедная женщина начинала изгибаться от сухой рвоты. Если не ради нее — то ради себя и товарищей отпускал.

Грасиду пока не допрашивали. Гальярд хотел выждать несколько дней, затаиться, дать Антуану время вызвать в ней доверие. Иногда главного инквизитора Фуа и Тулузена начинало тошнить от себя самого: интригует ведь почем зря… даже собственных младших вовлекает, быть может, подставляет под удар… Антуан сделался беспокоен, бичевался теперь сильнее, чем прежде — наметанный глаз Гальярда умел такое подмечать; юноша порой погружался в себя и не сразу реагировал на тихий оклик наставника — раньше такого не случалось. Но беды ничто не предвещало, хотя инквизитор поставил взял себе на заметку: нужно поговорить с Антуаном, поговорить как духовник. Может быть, даже сегодня, после Мессы.

Он и поговорил с ним — в субботу поговорил, через три дня после того, как позволил ему посещать Грасиду в ее заключении. Причиной разговору было маленькое, странное, никчемное вроде бы событие — когда вечером после трапезы в доминиканском монастыре оба монаха возвращались в дом каноников, Антуан на мосту через Од нашел простенькую вещь: пару алых цветочков, каким-то чудом проросших из щели меж камнями. Обычное дело — дунул ветер с благодатных полей, во множестве окружающих город Каркассон, подхватил семечко; а семечко нашло себе щелку с крошкой перегноя — много ли ему надо, как вере крошечной: прорастет и в каменном сердце — и пустило корни, и выдало во влажном воздухе с реки пару убогих соцветий, так не похожих на закатные маковые поля его родины. Маленькие маки, какие-то чахлые, со сросшимися лепестками; не сорви их Антуан — погибли бы под ногами прохожих и под колесами телег, на Каркассонском мосту движение хорошее. Однако же Антуан сорвал их, нарочно наклонившись, и какое-то время нес в руках, отгибая один за другим четыре куцых лепестка. Докопался до черной блестящей серединки, с дурацкой улыбкой понюхал — на носу осталась пыльца. Вроде бы обычное дело: нашел монашек цветок, сорвал и радуется. Однако что-то сильно не то было в дурацкой улыбке Антуана — можно сказать, она была более дурацкой, чем обычно; не столько более, сколько — по-иному. А уж когда Антуан, неожиданно нахмурясь, порвал оба цветка быстрым движением и бросил алые обрывки вниз, и, порхая, полетели они в желтую воду… Не было тут состава преступления; однако по пришествии в дом каноников Гальярд жестом велел Антуану, собравшемуся было улизнуть в церковь, следовать за ним. В полутьме кельи, где всегда стояло холодное межсезонье, Гальярд указал подопечному на его лежанку, а сам сел на единственный в комнате табурет.