Антон Дубинин - Выпьем за прекрасных дам

Какая там болезнь! Эрмессен оказалась внезапно сильной и цепкой, она обвила его, как змея, одеяло куда-то девалось — на ней было только нижнее платье, черный тонкий шенс, и рот ее, горячий и ядовитый, уже ползал по Гальярдову старому некрасивому лицу, выплескивая какие-то слова — «милый… Иди… Иди ко мне…» — и на миг Гальярда засосал этот страшный водоворот: голая кожа, теплое и влажное лицо, ее глаза напротив его глаз. Бурное и стремительное восстание плоти, которая будто того и ждала много лет, холод серебряной кустодии для гостии, впечатавшейся в плоть резным крестом на крышке, — и Гальярд, собрав все силы, оторвал от себя змею, желавшую смертельно ужалить.

Она еще хваталась за него — так вцепилась в скапулир, что тот душил Гальярда, словно ошейник, и, отдирая ее быстрые руки, он понимал, что надо бы крикнуть — но не может он, не может, потому что лицо у него красное, хабит весь перевернут на сторону, а из горла попросту не выходит крика о помощи.

— Пошла вон… Вон! Змея! Лживая… дрянь! — шипел инквизитор Фуа и Тулузена, выдираясь и твердо зная, что никогда не попадал еще в такое постыдное, такое глупое положение. — Господи, спаси, ибо ради Тебя несу я поношение [15] Прит. 25:22 ! — и хотя вся позорная драка продолжалась всего несколько мгновений, Гальярду она потом вспоминалась нескончаемо долгим кошмаром и таковым же приходила во снах. И в этих снах, как и наяву, мокрогубая Эрмессен, искавшая ртом его кожи, совершенно отчаянно улыбалась.

Наконец ему удалось оторвать от одежды руки женщины; отшвырнув ее со всей силой, на которую только был способен, Гальярд ломанулся в дверь — раньше, чем подумал, что в таком виде не следовало бы показываться никому на глаза. Но тело его бежало от греха — такого близкого и уже почти возможного — как бегут от смерти; так что взору тюремщика Франа, уже поджидавшего у дверей, представилось весьма странное зрелище. Главный инквизитор вывалился из комнаты умирающей страшно растрепанный, красный, на ходу поправляя съехавший на сторону скапулир трясущимися руками.

Франсиско Катала Младший не первый год работал тюремщиком и всякого насмотрелся. От отца Гальярда, немолодого святого доминиканца, он, конечно, такого поведения не ожидал — но чем черт не шутит, все мы люди, ясно дело, с каждым может приключиться! И когда монах, прижав стиснутые кулаки к груди, выпалил ему в лицо: «Сменить ей род заключения!» — тюремщик сложил губы в вынужденную усмешку понимания. В конце концов, все мы люди, все — мужчины. Мужчина мужчину понять всегда может, даже будь тот и монах.

— Мурус ларгус? — подсказал он сочувственно. И крайне удивился, когда Гальярд из красного сделался вовсе багровым и выплюнул:

— Стриктиссимус! Стриктиссимус!

Фран недоуменно хлопнул глазами.

Гальярд взял себя в руки, рывком распахнул дверь.

— Полюбуйтесь, Франсиско, на нашу смертельно больную!

И впрямь… Эрмессен стояла посреди камеры совершенно прямо, шнуруя белыми руками верхнее платье на груди. Окатила вошедших королевским взглядом, полным испепеляющего презрения. Гальярд, даже не глядя в ее сторону, сообщил тюремщику ледяным голосом:

— Только что эта… женщина пыталась совратить меня, притворившись больной и святотатственно попросив о таинстве примирения. Я не знаю ее целей — может быть, она хотела таким образом купить у меня помилование или же опорочить меня перед местным епископом, чтобы я был отстранен от должности и ей удалось протянуть время. Но я знаю одно: более никто не войдет в ее камеру в одиночку. Даже вы, Фран, даже ваша супруга. Эта женщина смертельно опасна. Ради безопасности других ее следует держать в кандалах.

Эрмессен криво усмехнулась. Губы ее скривились, будто она собиралась что-то сказать — но Гальярд уже вышагнул за дверь, потрясенный Фран — за ним, дверь захлопнулась, скрежетнул ключ, и ни монах, ни тюремщик не увидели, как несчастная еретичка в ярости отчаяния бросилась на свой тюфяк, ударяя по нему кулаками.

Гальярд, уже не красный, а белый от злости, широкими шагами прошествовал на тюремную кухню. Фран семенил за ним, не зная, что и сказать. Гальярд нашел кувшин с водой, плеснул себе в чашку, залпом выпил.

— Вот же шлюха, помилуй Боже, — наконец решился тюремщик на реплику. Инквизитор стремительно развернулся, и тот испугался его взгляда: будто вся злость Гальярда сейчас собиралась выплеснуться на него.

— Не называйте ее шлюхой, Франсиско!

— Э?..

— Не смейте сравнивать эту… порочную еретичку с бедными девушками, которых нужда и мужская похоть заставляют добывать кусок хлеба позорным делом. Блудницей была и святая Магдалина, блудницей была прародительница Раав. Виною тому, что несчастные дочери бедняков торгуют своим телом, только одно — на этот товар находятся покупатели. И они еще смеют презирать тех, кого сами столкнули в пропасть! Эта женщина — никакая не шлюха, далеко ей до иных праведных шлюх! Она похотливая лгунья, осквернившая самое святое, что есть в мире: святое таинство, и потому подлежит наказанию.

Фран изумленно помотал головой. Никогда он еще не слышал защиты блудниц из уст монаха! Что же, не всякому довелось жить с Гальярдом в одном монастыре. Это в Тулузе все братья уже привыкли, что Гальярд особенно привязан к проституткам, никому не позволяет ругаться на них и особенно сурово карает братьев за неучтивость и грязные слова о какой бы то ни было женщине. Никто не знал, что же такое связывает его с представительницами этой постыдной профессии; вот брат Рожер знал — и Гильем Арнаут знал, и Бернар, и брат Пейре, первый Гальярдов настоятель — но все они давно уже обосновались на Небесах, а остальным приходилось принимать его слова на веру. Никому и в голову не приходило его заподозрить в чем-либо недостойном — Гальярда, известного своим суровым целомудрием; однако ж вот… была у него такая загадка.

Но как он мог допустить такую ошибку!..

Как он мог изменить своим принципам, забыть обо всем своем опыте и остаться с ней наедине!

Несколько придя в себя, он испугал Франа новой просьбой: потребовал принести тазик с остатками рвоты мнимой больной. Мария успела вылить тазик в нужник, так что Гальярду он достался уже пустым; однако тот, преодолевая брезгливость, отсмотрел его и нашел, что думал: несколько длинных черных волос, прилипших к жестяной стенке. И даже небольшую свалявшуюся кучку. Эти волосы он и показал Франу — тюремщик не был следователем, брезгливости у него имелось куда больше, и рассматривать гадость он мог, только кривясь.

— Видите? — сурово вопросил Гальярд, приподнимая черный клок палочкой (чем вызвал у тюремщика невольный спазм желудка). — Вот и вся отгадка. А я-то гадал, чем она могла отравить себя, а когда понял, что ничем — начал было верить в ее болезнь. Все просто. Глотала собственные волосы, как делают кошки. Думаю, делала это сразу перед допросами, едва заслышав шаги на лестнице. Конечно же, на допросах ее скручивала рвота — а все мы слишком брезгливы, чтобы копаться в чужих отбросах, хотя мне нужно было сделать это в первый же день, как ее вырвало… Это не единственная ошибка, которую я совершил, но, пожалуй, самая глупая.