Антон Дубинин - Выпьем за прекрасных дам

Впрочем, так Гальярд говорил только перед тюремщиком. Перед Господом и собой — и перед Гильемом Арнуатом, со времени смерти составлявшим его лучшую часть, его персонифицированную совесть, — он отлично знал, что главной ошибкой было другое.

Остаться с ней наедине… Позволить Франу закрыть дверь с той стороны. Обуянный миссионерским пылом монах снова забыл, какой он дурной священник, какой дурной исповедник. Даже во храме исповедь женщин рекомендуется слушать у других на виду! А тут… разохотился… Захотел быть повитухой Божьей, участвовать в рождении нового человека… Глупец! Да женщине, снедаемой истинным предсмертным покаянием, совершенно плевать, стоит у открытой двери тюремщик или нет! Она могла бы и публично исповедаться — поступь смерти оглушительна, только свой голос и Божий человек различает в ее грохоте! Раз стыдится — значит, не умирает. Раз не умирает — значит, лжет! Раз лжет — значит…

Мог хотя бы вспомнить историю, приключившуюся с ним во втором его инквизиторском назначении! Допрос проводили в Памьере, и там тоже была девочка — ученица перфекты, маленькая, черненькая, кудрявая, воплощавшая самим своим обликом жажду жизни и радости, столь чуждую их вере ненавистников бытия. Та девчушка тоже пыталась его совратить — правда, не так насильственно, а неуверенно, стесняясь собственных движений… Подошла, едва не плача, с отвращением обхватила руками за шею, попыталась поцеловать, прижаться — все вопреки собственной воле, будто через силу… Гальярд, помнится, даже плотской похоти не испытал — так глубока была жалость. Так она напомнила его первый неудачный окололюбовный опыт — соседскую чернявую девушку, потерянно преследовавшую его по периметру комнаты, натыкавшуюся в тупом отчаянии на сундук, горшок, кровать… Да, не Фома. И не брат Доминик Сеговийский [16] О котором тоже рассказывали подобную историю. Похоже, практика ложиться на горячие угли была распространена шире, чем это может показаться. . «Если любишь — назначаю тебе время и место», горящие угли, обожженное тело, обратившаяся блудница. А Гальярд просто снял ее слабые детские руки со своих плеч — и, держа ее за локти от себя на расстоянии (он тогда был моложе и сильнее, да и девочка — совсем кроха), спросил с ничуть не наигранной жалостью:

— Зачем ты делаешь это, дитя?

Она долго что-то бормотала, Гальярд утешал ее, не забывая инквизиторским умом выхватывать из потока важные кусочки: чтобы вы меня отпустили… Мать (то есть катарская мать, наставница, конечно) сказала, что если смогу вас соблазнить — может, пожалеете меня и отпустите… Нужно ему заплатить, сказала, попробуй заплатить своим телом. Ну и что, сказала, что монах — хоть он и в рясе, между ног у него то же самое, что у них у всех, мне так удавалось спастись в свое время… Да, смертный грех, но ты же, мол, еще не получила Утешения — выйдешь из тюрьмы, тебе преподадут таинство, и станешь снова чистою девой…

В некотором роде своего она добилась — Гальярд пожалел ее. Правда, процесс длился еще не один день. Где же она теперь — после покаяния, после Sermo generalis в Памьере она с желтыми крестами на одежде отправилась, сколь он помнил, к своей родне где-то в окрестностях Фуа… Тараскон-на-Арьеже? Может быть. Замужем, наверное, сейчас, и уже давно матерью стала — ведь столько лет прошло. Дай Бог, чтобы замужем, а не умерла как-нибудь глупо, не обманул ее никто, не обидел. Да и умереть не беда: лишь бы католичкой умерла. Гальярд так хорошо запомнил ее мокрые глаза, когда она стояла с зажатыми в тисках его рук запястьями — и имя дурехи запомнил: Раймонда. Раймонда Марти… Или Мартен. Да неважно теперь.

Важно другое: нужно срочно предупредить Антуана. Их «матери» иногда советуют им подобные вещи. Нужно садиться в противоположный угол; лучше держать снаружи тюремщика или охранника, который откроет дверь на первый зов или стук; не позволять ей приближаться к себе… Как он мог так ошибиться. Как мог забыть. Как он только мог.

Господь в серебряном облачении холодил грудь под одеждой. Гальярд, погрузившись в раздумья, тем не менее не забыл вынуть Его на свет и порой звонить в колокольчик — и по крайней мере половина встречных сгибалась в приветственных поклонах.

Один раз они даже поссорились. Если бы Антуан когда-нибудь слышал ссоры влюбленных, он сразу узнал бы тон и встревожился; но юноше никогда не приходилось слышать, как говорят увлеченные друг другом парень и девушка, и он по-честному не распознал опасности.

Поссорились они, как ни смешно, из-за брата Гальярда. Это было как раз в тот день — в субботу второй недели Пасхи, — вечером которого Антуан порвал найденный на мосту мак.

Он как раз принес Грасиде кусочек копченого мяса. Когда после допроса Эрмессен Фран угощал инквизиторов на тюремной кухне неизменным белым вином и скудными копченостями, Антуан незаметно — как ему казалось — припрятал розовый кус в рукав. На самом деле приметили это и тюремщик, и Гальярд; но первый списал воровство на то, что парнишка молодой и хочет пожевать мяска, а у каноников кормят плохо (что ж с них взять, монахи!) — а второй просто что-то вдруг очень заинтересовался разговором с Марией. Для этого как раз требовалось смотреть в другую сторону.

Антуан горделиво выдал свой презент заключенной; та посмотрела на мясо с опаской… Вдруг испытание? Вдруг… Но Антуан — «Ну же, бери, Грасида, я тебе принес!» — так искренне предлагал угощение, что она даже заулыбалась и взяла ломтик. И сжевала… мгновенно сжевала кисло-сладкое, перченое, вместе с жесткой корочкой проглотила, сама от себя не ожидая такого чревоугодия. От мяса Грасида отвыкла давно — не только за время заключения: за все годы, проведенные вместе с Эрмессен. Сама наставница «плоти» не ела. Ведь в каждом создании может воплотиться человеческая душа — проходя в цепи воплощений и такое вот испытание. Воспитаннице вроде бы пока что разрешалось мясоедение — да только где ж мясо возьмешь…

Одна из причин, заставивших ее так быстро довериться Антуану, заключалась в том, что девочка воспринимала его отчасти как собрата по несчастью, лицо подчиненное, подневольное. Насильственно, быть может, удаленное от родины. Антуан понял это только тогда — и не знал даже, плакать ему или смеяться.

— Твой-то главный тебя… не сильно накажет?

— Отец Гальярд? — искренне удивился молодой монах. — За что?

— Ну, ты же ходишь ко мне… разговариваешь. А тут еще и еду принес. Тебе это не припомнят, когда он сядет трапезничать?

— Да что ты, — еще сильнее изумился тот. — Брат Гальярд — это же… ну… старший брат мой, он все обо мне знает. Он… знаешь, какой он человек милостивый. Он святой! Он меня из такой беды спас…