Антон Дубинин - Выпьем за прекрасных дам

— Разок была, да — давно уже, совсем девчонкой. Отец меня возил как-то на Пасху. Сватать хотел за сына своего кума — Марселя Альзу-Кривого, знаешь его? Хозяйство у него было крепкое, хоть и на отшибе, а зарабатывал вроде тем, что башмаки тачал… Сам дубил кожи…

Антуан и сам невольно скривился при имени неприятного Марселя.

— Да, знаю! Так он кум твоего батюшки? Вот так дела! И что же — просватали тебя?

Ему смутно вспоминался Марселев единственный сын — угрюмый парняга лет на пять постарше, большой любитель похвастать своими мужскими подвигами с проститутками в городе во время ярмарки и побросаться камнями в тех, кто беззащитен: в кур да в ребят, что послабее. Лицо Марселя-младшего ясно встало перед глазами — ухмыляющееся, недоброе лицо — и кулаки сами собой почему-то сжались.

— Да нет, — Грасида усмехалась, накручивая на палец черно-рыжий локон. — Не приглянулись мы друг другу, и отцы, кажется, не сговорились о приданом или еще о чем. Да я же и некрасивая, кто меня задаром возьмет.

— Неправда, — голос Антуана стал вдвое тише, так что девушке пришлось приподняться, чтобы его расслышать. — Ничего ты не некрасивая. Ты… очень даже красивая. Лицо у тебя и… все остальное — как у… как у самой лучшей статуи Святой Девы у нас в Жакобене, только Дева еще и чистейшая, и святая, а ты — просто красивая. А Марсель, сын Кривого — он обыкновенный дурак. Он у нас однажды ни за чем, для смеху, курицу камнем убил. Несушку. Еще когда матушка… вдовой была. Она ходила к байлю жаловаться, а байль посмеялся — мальчишечьи шалости, мол, попрошу отца его выпороть. Несушки-то у нас от этого, ясное дело, не прибавилось, а у матушки грудная Жакотта была на руках и я — совсем еще не работник… Зато убитую курицу мы тогда же съели, хоть какая радость была. А вот сестра у Марселя славная. Гаузья. Помнишь такую? Добрая девушка и красивая… Прямо как ты.

Он вконец засмущался. Чем он, монах и секретарь инквизитора, в конце концов, занимается? Шепотом — чтобы охранник за стеной не расслышал — говорит юной девице о ее красоте. Сидя с ней, между прочим, наедине в тюремной камере! Забыл, что ли, как отец Гальярд учил — просто перетерпеть, потом само пройдет! Так ведь нет, вместо того, чтобы как надобно поучать ее в вере, разливается тут соловьем. Трубадур нашелся. Нужно немедленно о другом поговорить. Беда в том, что с девушками об их красоте Антуан еще не беседовал ни разу… и теперь сам поражался себе так сильно, что ни о чем ином не получалось даже думать.

— А вот слышала, какая у нас в деревне часовня святого Марциала чудотворная? — наобум ляпнул он (конечно же, она слышала, к их часовне из самого Фуа порой приходили паломники!) Откуда ж ему было знать, что Грасиде до сего дня тоже не с кем было вести подобные речи. О своей красоте она слышала из уст мужчины — молодого и не противного ей мужчины — впервые в жизни. И слышать об этом ей было столь же непривычно, сколь и ошеломляюще приятно.

Самый страшный разговор был в среду. Антуан — на своей табуретке, Грасида — на тюфяке, обняв руками обтянутые платьем коленки. Коленки торчали, как у кузнечика.

Антуан принес ей сахар — потрясающую вещь, которой по малому кусочку угостил друзей донельзя гордый Фран. К нему, оказывается, приехал погостить еще один его брат — тоже «пошедший по тюремной линии», откуда-то с границы с Кастилией — и привез угощенья; Фран делился с инквизиторами не столько от излишней щедрости, сколько чтобы похвастать. Сарацинское лакомство, которое слаще меда, а стоит дороже перца, подавалось белыми колотыми кусочками и делалось, по слухам, из какого-то особого растения, которое нигде, кроме Святой Земли, и не растет. Антуан взял странный камешек с орех величиной — едва ли не с опаской взял. Лизнул, хлопнул глазами от удивления — и впрямь слаще меда! Больших трудов стоило запрятать драгоценный кусочек в рукав, да еще и изображать потом, что он перекатывает что-то во рту, щурясь от удовольствия. Зато как обрадовалась Грасида!

История брата Бернара была прекрасна. Любимое сокровище, полученное Антуаном от наставника Гальярда: поделившись сладким сахаром, он не мог удержаться и не поделиться с девушкой, о которой он пекся, этой еще большей, наилучшей сладостью. Однажды, лет пять назад, он унывал, и молиться тяжело было, и вера будто убывала — тогда Аймер, наставник новициев, и рассказал ему прекрасную историю про Бернара де Рокфор, мученика Христова, гальярдова друга юности. История эта уже не первое поколение новициев использовалась для укрепления унывающих — и Антуан рассудил, что его бедной подруге-еретичке она тоже послужит на духовную пользу.

И ошибся. Ожидал чего угодно — улыбки, радости, чудесного обращения, раскаяния — только вот не этого!

— Все вранье, — шепотом вспылила Грасида. Щеки у нее, обычно изжелта-бледные, как всегда бывает у смуглых людей вдали от солнышка, горели оранжевым румянцем. А в глаза Антуану она смотреть отказывалась.

— Что вранье? — не столько оскорбился, сколь не понял тот. — Это совершенно истинная история! Отец Гальярд знал брата, с которым она случилась!

— Да это все вранье. Чудесный святой… Прямо взял и пришел и помог… Не бывает так! Болтовня, как когда шепчут на ухо: все будет хорошо, а сами только смотрят, как тебе под юбку залезть!

— Отчего ты так говоришь?

Антуан был настолько поражен, что не мог злиться. Он искал в злом черноглазом существе свою Грасиду, похожую на сестренку, Грасиду, с которой можно говорить часами, — и не мог понять, куда же она подевалась. Таким голосом — только еще и громко — в день их первой встречи девушка яростно пела Пруйльский гимн, как Бог весть какую инвективу-обвинение.

— Говорю, потому что знаю! Мир — дом злого Бога, если бы тутошний Бог был благой и все эти ваши святые были на самом деле — они бы правда помогали людям, а не так только… как твой дурацкий сахар! Для одних богатых, а для бедных ни разу в жизни, потому что… да! Потому что все плохо и никогда не исправится! Так овцу уговаривают, когда ее стригут, а потом и вовсе зарежут!

А разговор-то какой пошел… Причем шепотом, все шепотом — за дверью бдел одноглазый Ферран. Какое там бдел — сидел на соломе у противоположной стенки и сам с собой играл в кости, тренируясь выкидывать как можно больше очков в подготовке к решающему турниру с умельцем «господином кюре». Но друг для друга парень и девушка оставались двумя таящимися заговорщиками, ненадежно защищенными от всего мира, секретничающими, как друзья или любовники… о том, что же сломало навеки их жизни, о том, что убивало их.

— Как же так получилось? Отчего ты начала думать так?

— Да вот так и… получилось. А что в них хорошего, в католиках? Все врут без конца. Все до одного! Ходи в церковь, не ходи, никто не поможет. Мой дядька вот… когда поймал меня на сеновале и начал руками всяко хватать, он тоже все говорил: молчи, отец услышит, мать услышит! Молчи, ты же не еретичка, это не грех, а настоящая жизнь — а потом мы пойдем к кюре, и он покропит нас водой, и греха вообще никакого не будет! А как же не будет, если у меня потом кровь шла и шла, целых три дня шла, и отец так меня побил, что я в нужник кровью ходила! А дядька был католик! В церковь каждый год по два раза, и крестился перед едой, и еще матушке грозил, что сдаст ее инквизиции — как напьется, так и грозил сразу, и свиньей ругал… Старой свиньей! Сам он свинья! Католик! Как тот мерзкий солдат в Монкларе — сам воняет рыбой, тухлым воняет, и руками грязными лапает, и меня же грязью зовет! Вот они, святые ваши все! Все католики! Мне же до сих пор… до сих пор снится иногда!..