Антон Дубинин - Выпьем за прекрасных дам

«Двое наших братьев, новиций и проповедник, умерли в один и тот же день в Кельнском монастыре. Через трое суток новиций, одетый в сияние славы, явился брату-инфирмарию, от которого мы и услышали эту историю, и сказал ему, что быстрым освобождением из Чистилища он обязан своему монашескому пылу. Месяц спустя инфирмарию явился во славе и проповедник — он был облечен величием, грудь его украшало прекрасное ожерелье, хабит сиял от драгоценных камней, а голову венчала золотая корона. Когда же инфирмарий спросил, почему новиций столь быстро был избавлен от Чистилища, в то время как проповедник так долго ждал освобождения, тот ответил: «Я надолго задержался в Чистилище из-за чрезмерно близкого общения с людьми в миру, многообразно отвлекавшего меня от монашеской жизни. Однако я обрел куда большую славу. Эта золотая цепь есть знак чистоты намерения; драгоценности означают души, которые я привел к Богу, а корона олицетворяет несказанную славу, которую даровал мне Господь». [23] Vitae Fr., VI.5, «А что с братом Диего?» (таково было имя брата, который опочил совсем недавно). «Он взойдет на небеса на следующую Пятидесятницу; а заслужил он такое долгое пребывание в Чистилище за то, что грешил суетным пением».

Господи, Бог с ней с короной. Об ожерелье так даже и подумать не смею. Но вот один маленький камешек бы… Крохотный самоцвет на край хабита, или напротив сердца, и все муки Чистилища покажутся мне Твоей лаской!

А день был пятничный, и если бы от пищи воздерживаться не предписывало покаяние — Антуан все равно не смог бы есть: тело то и дело сводило тошнотой от страха. Вот оно что такое — «тошнотворный страх»! «Qui autem timet non est perfectus in caritate»… Первое от Иоанна, четыре-восемнадцать. Старая шутка — перепутать с Иоанн четыре-восемнадцать и пожелать молодоженам на свадьбу… Non est Perfectus. Не Совершенный. Грасида — еще не катарская совершенная, для нее еще много надежды… И наказание назначают таким легкое, желтые кресты можно попросить ей отсрочить, ведь она сирота и незамужняя… Или Гальярд ей какую-нибудь бумажку напишет, чтобы ее на работу приняли… Бывают же такие бумаги, которые инквизиция выдает! Что она умеет, интересно? Полы мыть в трактире, Господи… Хорош любящий человек — как еду таскать и любоваться, и о красоте лица с девицей говорить, так он рвется с места в карьер, а как о спасении порадеть — поджимает хвост! Он думал, что и спать-то не сможет; но заснул черным сном, едва убрав под кровать дисциплину, счастливый уже тем, что сегодня не пришлось бичевать Гальярда. И во сне мучительно заглядывал в темные окна спящего Мон-Марселя, приподнимал головой хлипкие крыши осталей, ожидая увидеть сквозь щель свою мертвую мать… или Грасиду с веревкой на шее, Грасиду, одновременно бывшую иссушенной эндурой сестренкою в серых пеленках савана.

Раз за разом просыпаясь в холодном поту, с мокрым лицом, Антуан совершенно понял до Заутрени, что такое — любить. Это желать кому-то спасения, да так сильно, что и дышать не дышится.

Гальярд не доверил такого дела охраннику — вопреки здравому смыслу, вопреки разуму (лучше б занялся чем другим, чтобы Франа с Марией отвлечь) сам сторожил снаружи, чувствуя себя до крайности глупо.

Когда-то в детстве, когда красавец и герой — брат его Гираут со своими дружками — совершал разбойничьи набеги на сады именитых горожан, что за стенами сите, младших ребятишек ставили снаружи. Сторожить, не придет ли кто, предупредить храбрых разбойников свистом или песенкой. Свистеть Гальярд никогда не умел — так и не научился; поэтому в детские блаженные годы, облеченный братским доверием, при виде опасности он привычно начинал петь: горланить популярную, со времен войны оставшуюся, песенку про юного графа Раймона. «Граф на бой не звал, ссор не затевал…» Даже читая Розарий, Гальярд с тоскою ловил себя на том, что свободная от четок рука сама собой выстукивает то по стене, то по собственному поясу: «Но торжествовал, свое воздвигнув знамя…» Вот же бес наловчился мешать!

Из-за двери не слышалось ничего. Ни повышенных тонов, ни даже невнятного бормотания. Гальярд не хотел подслушивать — но невольно напрягал слух, и ему казалось, что распахни он незапертую дверь снаружи — увидит своего Антуана и бедную девочку в противоположных углах. Стоят, не глядя друг на друга, и безнадежно молчат. «Свое воздвигнув знамя на сраженных вал…» Тьфу ты! Что за дьявольщина, прости Господи. Совсем же распустился! Неизвестно, кто еще больше искушений претерпевает с этой темной, полной печали и лжи историей… Впору опять приказать Антуану из святого послушания бичевать своего негодного приора. Негодного приора, дурного инквизитора и никчемного молитвенника. В одном Гальярде — всех троих…

Поутру, явившись допрашивать Эрмессен, они с Лопом и Антуаном узнали от встревоженной Марии, что «девчоночка-ведьма» (еретичка, машинально поправил Гальярд) ничего с позавчерашнего дня в рот не берет, никак, отцы инквизиторы, решила, видно, того… Сами понимаете… Заэндуриться , или как они там говорят. Голодом себя уморить. Мария уж ее и уламывала, и ругала — даже, пожалев дурочку, вместо каши яичко испекла ей на завтрак; знай смотрит в стену, черная, что твоя кочерга, голоса не подает… «Может, бес на нее напал, или секретарь ваш (Лоп бросил быстрый умный взгляд на Антуана) чем ее обидел… Когда заходил глянуть, как она там, я имею в виду!» — тюремщица вдруг догадалась, что могла инквизиторов нечаянно «заложить». Вот и муж всегда говорит — трепло ты у меня, Мария, лучше уж вообще рта не открывай — ничего хорошего оттуда все равно не выйдет…

Разберемся, Мария, несомненно, разберемся, да вот уже и время пришло ее допрашивать, думаю, завтра выведем ее наверх, поспешно обещал Гальярд. А сам весь допрос Эрмессен мучился от подозрительного взгляда Лопа (теперь не дай Бог с епископом разбираться о самовольстве, епископ, конечно, инквизитору не указ — но ссориться бы не хотелось) и от ужасного, красного, делающего ошибки в простейших словах своего секретаришки.

Посылает же Господь испытания! Недаром Гальярду скверно сделалось, едва он прочитал на глазах епископа скупые записи о мнимых ведьмах. Сердце сразу почуяло: из грязной истории ничего хорошего не выйдет, каково семя — таков будет и плод.

Два сержанта — Гальярд искренне надеялся, что они уже в этой жизни получат по заслугам — два скучающих вояки из Каркассонского сенешальства, судя по фамилиям, один франк, другой местный — сопровождали сенешальского мытаря, чиновника граф-Альфонса, в налоговом походе по отдаленным сельским местечкам Каркассэ. В Монкларе чиновник по прибытии отправился спать, а сержанты, ребята крепкие, пошли искать местный трактир, чтобы немного поразвеяться. Трактира не нашли — в маленьких селеньях вроде Монклара редко найдешь особый «питейный дом»; их, как водится, направили прямиком к трактирщику — мужику, зарабатывающему доставкой и развозом вина по домам. А у торговца на дворе застали и девушку — маленькую, хорошенькую, пришедшую купить немного муки и сушеной рыбы для себя и для… кого? Для мужа, красотка? Для отца твоего? Ты вообще-то замужем? Нет? Да ты, дядька говорит, и не местная — не боишься ли в темноте ходить по чужой деревне, мало ли кто может привязаться? Ну, вот он может, например, привязаться — вон какая рожа-то франкская! А могу и я, это ты точно подметила! Так может, проводить тебя? За бесплатно проводим, лучшая охрана, вон даже господин чиновник нас за деньги нанимает — а тебя мы бесплатно, за одни только красивые черненькие глазки, за ручки белые, ладненькие! Как — смертный грех? Что значит смертный грех? Это разве что для замужней бабы, а для тебя, лапушка, просто развлечение — да и одиноких бедных солдат порадуешь, какой тут грех? Ах, вообще смертный грех? Это что ж такое ты говоришь, надо ж, чего удумала! Стой, куда? Ах ты, грязная шлюшка! Смотри, руку мне ободрала чуть не до крови, кошчонка паршивая! А отвечай-ка, дорогой трактирщик, откуда взялась эта вредная цыпочка? Ах, так даже и с наставницей? Вот так дела… А наставница как — молода, хороша, или карга какая? Чем-чем заплатила? Ах, корову пользовала — и как, молоко не пропало? Короче, ясно все, а ты, дядька, теперь молчи в кулак, если не хочешь, чтобы и от тебя жареным запахло… Ну я ей устрою, сучке мелкой! Смертный, говорит, грех, дрянь такая… А сама-то коров пользует травками! А собаки или кошки при ней не видно было, вот что скажи? Не говорила ли слов каких странных, нечеловеческих? Ладно, сперва нашему борову-чиновнику, а там посмотрим, не станет ли и господину епископу интересно, что за шваль у него в Монкларе околачивается…