Антон Дубинин - Выпьем за прекрасных дам

И еще бы ему покаяние за суетное пение, подумал Гальярд, стуча палкой по каркассонской мостовой. Лучше уж от меня, чем в Чистилище… В воздухе потрясающе пахло липами. А ведь май наступил, уже целую октаву как май! Приближается очередная годовщина смерти отца Гильема, а Гальярду — чудо-то какое — не больно. Он думал, думал — какой сегодня праздник? А вот, оказывается, что за праздник. Эпикурейское наслаждение, отсутствие боли.

Бог с ним, с покаянием — он расслышал: Антуан мурлычет себе под нос не что иное, как Пруйльский гимн.

Пусть поет мальчик, с неожиданным благодушием подумал он. Пусть поет сколько хочет и что хочет — хоть про сраженных вал. И пусть смеется сколько ему угодно, как те Иордановы новиции, которых вдруг разобрало на Комплетории. Когда один из старых братьев стал их осуждать, а Магистр Иордан его перебил сурово: мол, пусть смеются — много причин радоваться у того, кто освобожден от рабства дьяволу!

Сеть расторгнута, и мы избавились.

У христианина столько есть в жизни причин для радостного смеха!

— Пойте громче, брат, — подбодрил он, с наслаждением глядя в прочерченное алыми облаками праздничное небо над каркассонским сите. — Сегодня и впрямь есть чему радоваться.

У самых ворот двора каноников Гальярд вспомнил об еще одном не отданном долге. На этот раз — долге не справедливости, но любви.

— Если она действительно покается, Антуан… Я буду в долгу у тебя. Подумай, какого бы ты хотел от меня подарка — как от отца или как от брата, — сообщил он опешившему юноше.

Антуан же увидел перед собою того, кто ночевал с ним в виноградарском домике; прекрасного и настоящего, о котором мечтал всю жизнь… Того, кто с самого начала ужасного процесса словно исчез, отстранился, устранился, так что Антуан уже начал думать, что и не встречал его никогда — сам себе придумал, исказив истинный образ сурового наставника. Гальярду на лицо падало солнце, он щурился — остатки волос коронкой вокруг тонзуры были рыжеватыми. И первый раз в жизни его вчерашний новиций ясно увидел, что лет тридцать назад тот был настоящим мальчишкой. Может быть, даже… может быть… Но дальше «может быть» его влюбленная в старшего мысль все-таки не пошла.

— Да, да, что тебе будет угодно, чтобы только уставу не противоречило. И еще — не хотелось бы давать тебе диспенсацию от уже назначенных наказаний, а из остального выбирай, — попросил Гальярд, особенно лихо облокачиваясь на ограду. Приятно все-таки, в конце концов, быть сказочным волхвом! Дарителем благодатей… Гильемом Арнаутом.

— Я уже знаю, — быстро сказал Антуан — и Гальярд тут же пожалел, что не запретил ему также просить видеться с девицей. Потому что этого Гальярд ему дать не мог, более того — считал, что пока подобный дар подобен отраве. А вовсе не полынному горькому настою, которым парню некогда лечили живот.

— Говори тогда, — подбодрил он, про себя молясь, чтобы Антуан и сам это понял, не заставлял его нарушать обещание.

— Миссию, отец Гальярд, — почти шепотом сказал тот — выговорил заветное, хранимое под языком с самого дня своего же отказа. Гальярд чуть насмешливо поднял короткие брови. — Отправьте меня… предложите меня в следующий раз кандидатом в миссию.

— Проповедническую?

— Да… только… братом-социем.

— Что?! — О Господи всеблагий, сколько еще в этот несчастный день предстояло Гальярду смертельно удивляться? Внутри себя будто спотыкаться от изумления при очередных словах своего чудовищного секретаря?

— Меня социем, а брата Аймера — проповедником, — одним духом выпалил тот.

Гальярд с интересом созерцал круглые, полированные множеством ног спины камешков на мостовой. Серый, красноватый, почти черный. Лежат плечом к плечу, как братья. В общей могиле…

— Я обещал сделать все, что тебе будет угодно и что в моей власти, — кивнул он, не улыбаясь. За годы практики научился задавливать недолжную улыбку, не давать ей показаться наружу. — Значит, так и будет, брат… Хитрая ты лиса! — прибавил он, не выдержав. И, заранее затыкая настырному младшему уже начавший было открываться для новой просьбы рот: — Да не скажу я ничего брату Аймеру, не беспокойся! Я хотя и довольно старый дурак, но из ума еще не вовсе выжил…

Перечитать, что ли, по возвращении в Тулузу святого Эльреда «О духовной дружбе» — целиком. Ведь с мученической смерти Бернара не брал в руки этой книги — только если случайно попадалась на чтениях, слушал отрывки… Вполуха слушал, потому что было горько, как от Антуановых полынных трав. А тому уже семнадцать лет будет. Семнадцать лет. Долго зреет семя. На камне-то быстро не вырастешь.

Возьми, Господи, у меня из груди сердце каменное…

Прекрасным весенним вечером года от зачатия Спасителя тысяча двести шестьдесят второго в двери храма святого Мартина, что на доминиканском острове Пруйль, проскользнуло двое братьев в хабитах Проповедников.

Вернее, первый-то проскользнул — маленький и худой, он даже приоткрытой двери не распахивал, так и пролез, развернувшись боком, чтобы случайным скрипом петель не нарушить хода Божественной службы. Дело было в канун Благовещения; первая вечерня служилась с каждением, со множеством свечей, в клубах ароматного дыма можно было бы и проглядеть такую невеликую фигуру, как нежданный гость. Но вот второму, высокому и широкоплечему, пришлось дверь открывать — и она порадовала хор заунывным скрипом. Братья — не сестры, с хозяйственностью у них не всегда гладко.

Гости смущенно пристроились на хорах сбоку, и голоса их слаженно влились в Песнь. На псалмы-то уже не успели…

По окончании службы, едва ли не руками разводя кадильный дым, к братьям подошел приор, заранее приготовившись гостеприимно улыбаться. Впрочем, улыбка его стала совершенно искренней, когда он разглядел, что одна из двух физиономий ему знакома.

— Salvete, fratres! В праздничный день из Тулузы пожаловали?

— Да, брате приор, — с колен церемонно ответствовал старший — удивительно красивый, может быть, даже слишком красивый для монаха, статный и яркоглазый. — Хотели, ежели можно, отметить торжество в вашей обители, а дальше снова в дорогу.

Младший почтительно молчал, как и подобает брату-социю. Впрочем, лицо старшего приор видел впервые, а этого небольшого — как его, Арнаута? Ансельма? — как раз видел с год назад в компании своего товарища по новициату, старого инквизитора Гальярда.

— Проповедниками, значит, вас назначили в Лораге, — понимающе кивнул он. — Оставайтесь, конечно же, оставайтесь у нас на завтрашний день — комнату я вам в гостевом доме сейчас распоряжусь подготовить. А вас, помнится, брат, Арнаутом звать?