Антон Дубинин - Белый город

И первый из них — сам Ален. Обычно он так сильно был направлен вовне, что редко думал о себе: мир оказывался столь интересен, что на самосозерцание просто времени не хватало. Но в редкие моменты, приходившие обычно почему-то перед сном, когда мальчик копался в своих переживаниях и том, что считал своей душой, он находил места, к которым прикоснуться было больно, как к ране. Запертая комнатка, за которой жил отец с обожженным лицом. Маленькая спальня за тяжелыми занавесями, где жила его матушка — женщина, которая была его очевидно глупее и даже, кажется, младше, и когда он это замечал, очень хотелось самому себя выдрать за отсутствие сыновней почтительности. Болезненная любовь к Этьенчику, перемешанная с вечным, почти незаметным страхом за него — так все время звучащая флейтовая мелодия вдалеке не мешает спать, но не дает о себе напрочь забыть. Брата непрестанно хотелось защищать, хотя на него, кажется, никто и не нападал — просто такой он был уязвимый, будто ходил без кожи по миру, прямо-таки утыканному острыми ножами. Еще в нем была некая… слепота, что ли — когда ты бредешь, улыбаясь, без дороги, и чудом минуешь огромную пропасть поперек пути. И, наконец, в самой дальней зале, огромной, полутемной и запертой наглухо, жила ненависть к Королю.

Когда все эти чудовища разом напрыгивали на Алена, такого слабого и мягкого перед сном, требовалось немало сил, чтобы распихать их обратно по клеткам. И, измученный борьбою, мальчик наконец засыпал на их общей с Этьеном постели, уверенный в том, что он, скорее всего, человек очень грешный. Братик обычно спал тихо, как мышка, и очень чутко: чтобы его разбудить, достаточно было громко вздохнуть. Сам же Ален здорово вертелся во сне, вытесняя в неравном бою с кровати своего маленького противника, и мысль, что он мешает брату спать, тоже не добавляла спокойствия его ночным бдениям. Хорошо еще, что солнечный свет расставлял все по своим местам, и наутро Ален и думать не хотел о глубинах собственного морального падения.

Вторым человеком, не считавшим его хорошим мальчиком, был некий дворянин по имени Жерар де Мо.

Это был безземельный рыцарь-вдовец, обремененный непомерно большим чувством собственного достоинства и двумя детьми. Собственно говоря, старший из его сыновей, звавшийся тако же Жераром, числился третьим по счету недоброжелателем нашего героя; это был красивый и чрезвычайно громкий юноша, обладавший двумя чертами личности, приносящими горе своему обладателю. Черты эти именовались слабостью характера и болезненным самолюбием. Людям с таким нравом обычно неуютно и холодно в мире, те же, для кого мир представляется обителью радости, кажутся им едва ли не личным оскорблением.

Кроме того, оба Жерара, старший и младший, были не в чести у графа Тибо. Старший когда-то чем-то перед ним провинился — еще в бытность властного графа малоземельным Тибо де Бри, а младший слишком взыскивал почестей и почтения к своему — и в самом деле древнему — роду, чтобы вызвать у кого-либо желание это стремленье удовлетворить. Потому улыбчивый подлиза, красавчик-бастард (а в том, что Ален был бастардом, оба мессира де Мо нимало не сомневались), которого граф приближал к себе и прилюдно хвалил за тот или иной успех, не мог у них вызвать ничего, кроме смутного раздражения. Не подозревавший о такой незадаче Ален инстинктивно старался держаться от обоих Жераров подальше, и к обоюдной выгоде сталкивались они редко — разве что на пирах, когда мессир Тибо заставлял мальчика петь.

Да, граф Тибо заставлял его петь. Ален сначала стеснялся — и своего голоса, и детских еще, нескладных стихов, — но потом он более или менее привык к общему вниманию, к тому, что вид паренька с ротой ненамного ниже его самого вызывает у слушателей веселый приязненный смех. И когда Тибо самолично трепал его по щеке и говорил, улыбаясь и припахивая вином при каждом слове: «Ну, спасибо, мой трувор», — он начал испытывать даже что-то вроде радости. Слух у него был не очень хорош, но голос, еще не начавший ломаться, весьма приятен, да и личное обаяние помогало. Тогда же, на двенадцатом году жизни, мальчик открыл для себя еще одну редкостную радость — научился читать.

Эту науку он получил от замкового капеллана, довольно-таки сурового и нелюдимого старика, которого Ален однако как-то сумел расположить к себе. Кроме того, отец Франсуа, не забывший еще тех тяжелых времен, когда он бился над обучением грамоте графских детей, наконец-то отдыхал душой, найдя себе смышленого ученика. Путь, на который мессиру Анри понадобилось потратить два года, скороход Ален проскочил за несколько месяцев; латынь же ему попросту нравилась, а почерк у него оказался даже красивее, чем у самого почтенного цистерцианца. Граф Тибо эти занятия только поощрял: в очередной раз потрепав Алена по щеке, он думал, что со временем из мальчишки получится толковый секретарь. Матушку его тако же радовала подобная перспектива, и она испытывала что-то вроде благоговейного страха перед ученым сыном, когда за ним в их общую комнатку забегал слуга с просьбой от графа или его сына пойти прочитать им какое-нибудь письмо или записать что-нибудь под диктовку.

Наследник графа, юный господин Анри, и сам умел читать, только делал это медленно, с трудом; а писать он и вовсе не любил, почитая это делом, достойным клирика, а не рыцаря. Вот мы и приближаемся к самому главному: у старого графа Шампани был старший (по крайней мере, старший из законных) сын, радость и гордость, прекрасный Анри. Еще наличествовал младший сын — в честь отца названный Тибо, ровесник Алена, наследник Блуа; это был тихий, угрюмый мальчик, уменьшенная копия отца, только до поры без бороды. Дочку звали Аделаида, и в неосмысленном возрасте шести лет девочку в этом всклокоченном белобрысом создании было признать крайне трудно. Но звездою этого рода, любимцем и надеждою родителей несомненно являлся старший — хотя бы потому, что изо всей графской семьи был личностью настолько яркой, что отец не всегда мог с ним справиться.

В ту пору, когда Алену исполнилось двенадцать, наследнику Шампани было двадцать два. По праву его называли цветом юношества: все в нем — рыцарская стать, щедрость и благородство нрава, отвага и пыл — выдавало натуру, воистину достойную своей высокой крови. Анри был высок, светловолос, с несколько грубоватым, но красивым лицом — оно напоминало скульптурные изображения рыцарей, особенно когда он спал. Когда же бодрствовал, лицо его было слишком живым, смена выражений освещала его изнутри — он принадлежал к тому типу людей, который по смерти становится неузнаваем. В отличие от отца, Анри не носил бороды, и вьющиеся его волосы блестели по плечам, отпущенные по новой моде. Брови ему от природы достались очень черные, очень широкие и необычайно подвижные: они то удивленно изгибались, то сдвигались в гневе, то морщились в попытке что-нибудь сложное понять… Ум его никто не назвал бы тонким или острым, бывало, Анри требовалось немало усилий, чтобы понять вещи, которые тот же Ален схватывал на лету; но врожденное благородство и широта души не давало графскому сыну отвергнуть как ненадобные те знания, что были ему недоступны. Он уважал книги, чтил клириков, ценил песни и поэзию, хотя по собственному признанию ничего не понимал в стихах. Короче говоря, Анри был настоящий франкский рыцарь, горячий и великодушный; сам для себя он вычислил необходимые христианскому сеньору принципы и сам же ревностно их исполнял. Это были некие простые правила, которые столь же легко формулировались, сколь трудно исполнялись; например, «рыцарская честь — это доблесть» или «щедрость — первая из добродетелей». С этой самой щедростью получались иногда и смешные истории. Анри всегда богато подавал милостыню, очень вдохновленный одним из немногих памятных ему отрывков из Писания: «Я был странником — и вы приютили Меня…» Тако же нравилась ему песенка о святом Мартине, услышав которую впервые, порывистый юноша даже прослезился. Впоследствии он часто просил Алена ему ее спеть, как всегда честно признаваясь: «Ты же знаешь, я ничего не смыслю в этих стихах… А эта — нравится, ну просто за душу берет!»