Антон Дубинин - Южане куртуазнее северян

Вот и портил глаза Кретьен, выводя до рассвета по волокнистой бумаге — старой еще, немецкой, с филигранной свиньей по листам — DS — Deus, DNS — Dominus, IHS — Ihesus, SPS — Spiritus Sanctus, завораживаясь металлическим блеском священных букв. А утром, вместо того, чтобы спать, пришлось тащиться с Пиитой на какой-то глупый хоровод, цеховой, скорнячный… Он, видишь ли, стеснялся идти один — не девицы Аннет стеснялся, но ее папаши. «А ты, Ален, хоть и грубый франк, но на вид такой приличный, должен папашам нравиться… Кроме того, он же тоже грубый франк, вы с ним сможете славно пообщаться, пока мы с крошкой кое о чем поболтаем…» Не бросишь же друга в беде, в самом деле! Или… все-таки бросишь, раздумывал Кретьен, с изможденной радостью упокоивая натанцевавшееся тело на родимой постели. Нет, не бросишь. Король бы не одобрил.

…На этой мысли он и заснул, и не снилось ему почти ничего — так, что-то абстрактно-приятное, золотые литеры IHS и DNS, хоровод, Платон, похожий на мессира Серлона, толстая копченая баранья нога… А разбудил — стук в дверь.

Не просто стук — нет, особенный, страшный стук, как стучат в дверь только власть поднимать с постели имеющие — те, что приходят сообщить, что начался пожар или война. Кретьен, моргая, как сова, сел в постели, уже готвый куда-то отчаянно бежать, хотя разум его еще не проснулся; встрепанный Ростан бросил на него со своей кровати обалделый, темный от ночного перепуга взгляд.

— Открывайте! Иначе ломаем дверь!..

(Кажется, их там много, только вот кто они?)

— Да… сейчас, — ответ прозвучал до крайности неубедительно, и в голосе отвечавшего уже плескался страх. Беда, война, чума. Всех подымают звуком рога. Только что проснувшийся человек уязвимей вдвойне.

Ростан вылез из постели, недоуменно-теплый, пахнущий сном в своей короткой мятой рубашке, прошлепал, длинноногий и голенастый, по холодному полу. Засов несмело брякнул — и Пииту едва не смело.

Их оказалось человек восемь, а может, и больше — бледные, невнятные лица мешались и странно множились в темноте проема. У некоторых были факелы; главный же, тот, что факела не нес, шагнув внутрь, занял собою одним все пространство.

— Именем Короля, я прево города Парижа. Валяйте одевайтесь, вы арестованы по подозрению в ереси.

Ростан, без штанов, притертый к стенке собственной комнаты, хлопнул глазами, издал горлом замороженный какой-то звук. Фантасмагория не желала проходить, как положено любому слишком напористому кошмару.

Кретьен даже попытался ответить — он быстрее, нежели его друг, вернул себе ясность разума; но собственный голос показался ему почему-то слабым и детским.

— Но почему? Вы не пере…

— Ален из Шампани, школяр лиценциата Женевьев, и Ростан Кайлья из… (в самом голосе, в интонации прозвучала неожиданная дьявольская умешка, плевок слова) — из Тулузы … Собирайтесь. Живо. Пока горит… вон тот факел.

Вон тот факел в руке одного из горожан уже обтекал по черному огнистыми слезами. Натягивая в безумной спешке, в страхе не успеть, свои штаны и чувствуя, как пальцы леденеют от позорной влаги пота, он еще что-то спрашивал, а губы его, кажется, даже еще улыбались — так сорванный цветок несколько часов еще усердно поворачивается навстречу солнцу, хотя личико его уже мертво.

— Но… (нижние штаны — брэ, рывком — главное, это не стоять перед ними без штанов) — но почему мы?.. В какой… (правая штанина) — какой еще ереси? Мы… (левая, готово) — Видит Бог, мы ничего не…

— Школяра Аймерика, южанина, мюрейца… знаете?

— Ломберца. Знаем, а что…

— Черт, да, ломберца, — вместе собирались?..

— Но что…

— А ты, рыло провансальское, шевели задницей, — это было к Ростану. На Пииту нашел, кажется, полный ступор — он замер с каким-то серым, длинным предметом одежды в руках, и темные глаза его потеряли всякое выражение. Пару таких глаз было бы очень просто изобразить, начертав на стене угольком два кружочка. — Ну, факел догорел. Двинули!

— Кретьен… — медленно, словно пробуждаясь, не замечая почти никого вокруг, Пиита перевел свои черные кружочки на лицо друга — но не попал, взгляд так и уперся в пространство. — Я не… Я понял, что…

— Пошли-ка, парень, в суде наговоришься, — добродушная мясницкая рука слегка пихнула Ростана в спину. — Давай, давай. Еретик недоделанный… Публиканин, вишь ты…

— Я требую объяснить…

(Аймерик, что Аймерик, где Аймерик, почему, что же мы, где же он, это не Аймерик, или не наш Аймерик, или наш, но все равно неправда, и я ничего не понимаю …)

— Требует он. Ишь, чего. Ладно. Айда наружу.

И они вышли гуськом, топая по лестнице особым топотом, какой дан в дар только людям, пришедшим кого-нибудь забрать , на неправдоподобно-ужасную зимнюю улицу, в ночь, и последнее, что запомнил Кретьен вехою покосившегося мира — это покойницки-бледное лицо квартирной хозяйки, когда она стояла у лесницы, светя им свечкой в прыгающей вверх-вниз ладони, а другую руку прижимала к груди. Губы ее беззвучно двигались — наверное, она молилась.

Так начался этот кошмар, содержавший в себе слишком много непонятного, чтобы вдруг-таки да не оказаться явью. Их отвезли в Шатле, серую глыбу, Дом Мертвецов, возвышавшийся вторым — после короны Сен-Женевьев — символом Парижа над холодной зимней водою Сены, символом правого берега. Когда-то, похоже, это была приличная, честная крепость, охраняла что-нибудь — например, северный подступ к Оле де ля Сите… А теперь — Гран-Шатле, пугало Парижа, дом королевского суда. И подземелья, не забудьте про подземелья.

До утра их расспрашивали. Сначала прево, потом какие-то судейские, потом, кажется, священники. Кретьена более всего мучило то, что он в спешке не захватил гребня, и эта маленькая мысль превращала все происходящее в неотступную пытку — бешено хотелось расчесаться, хоть умри. Так идущего на смертную казнь может изводить ощущение камешка в сапоге. Однако к тому моменту, как в узкие окна судейской маленькой залы засветил сероватый огонь утра, такой дикий в своей обыденности для этого рухнувшего мира, Кретьен уже начал что-то понимать.

…Похоже, Аймерик в самом деле был еретиком. Из какой-то секты, которые во множестве расплодились на Аймериковом Юге. Есть такое выражение — «Еретики провансальские», они же «тулузские». Тулузцем изо всей их маленькой компании был один Ростан, а рождаться тулузцем, видно, зря. Еще у Кретьена спросили, правда ли его зовут Кретьен [29] Bon chretien, «Добрый христианин» — одно из названий (самоназвание) священников еретической катарской церкви. . Он поразился едва ли не до хохота сквозь нарастающий шум страха и сказал, что да, правда, и все думал, можно ли попроситься сходить по нужде — но не решался, будто если и в этой естественной малости будет отказано, значит, выхода в милость и справедливость и вовсе нет… Они все переглянулись. Один сказал — «Похоже, сен-тьерриец был прав». Кретьена озарила мысль настолько гадкая, что он не выдержал и заплакал. Они переглянулись вновь, кажется, для них эти слезы что-то решили и прояснили, а потом пришли стражники и повели их обоих прочь, и сира Алена просто шатало от горя и от невыносимости мира — «Я тебе это припомню, ты у меня за это ответишь», говорил и говорил в его разуме знакомый маленький голос, и сделалось так больно, так обидно и скверно, мир оказывался таким нечестным, что вчерашний школяр, а теперь — узник тюрьмы Шатле, даже при виде камеры, где им с Ростаном предстояло теперь жить, не смог почувствовать большей темноты.