Антон Дубинин - Рыцарь Бодуэн и его семья

Дорога оказалась весьма веселой, хотя мы трое, конные, и досадовали на медленность продвижения скрипучих телег. Вскоре, возле мельницы, к нам присоединился еще один обоз — монастырский. Этих мужиков мне бояться не стоило, они же меня вовсе не знали; они оказались веселыми ребятами, кумовьями друг другу, молодыми и шумными. Один из них то и дело пел псалмы и церковные песни — он с детства рос при монастыре, покуда не женился в деревне, и знал много интересного. В его устах песнопения звучали вовсе не торжественно, а скорее смешно и весело, хотя местами он ужасно коверкал латынь. Его товарищ развлекал спутников историями из монастырской жизни, байками про тамошнего келаря, ответственного перед господином аббатом за работу мельницы, и ихнего деревенского старосту, судя по байкам с оным келарем враждовавшего. Истории о том, как хитрый виллан разными способами умудряется обставить клирика, несказанно меня смешили — пока я не узнал одну из них, слышанную мной от захожего жонглера, и тогда ее действие происходило где-то далеко, в Пикардии. Стало быть, это не настоящие истории, а так, выдумки! Но все равно ехать вместе с людьми из монастырской деревни было весело, и хотя положение не позволяло нам с Рено по-свойски общаться с вилланами, мы ехали от них неподалеку и смеялись над их историями, как и наши собственные мужики.

На ходу мы жевали жирный сыр, который Рено бесцеремонно выпросил у мужиков, да еще Мартин поделился с нами копченым мясом из собственной сумки. А когда вечером все остановились на отдых, монастырские заварили в котелке собственный обед, а мы ничуть не погнушались отобрать часть бульона из солонины у своих спутников, закусывая их же хлебом — впрочем, черным и не особенно вкусным. Только наглый Мартин лопал вечером пшеничный хлеб.

Ночью произошла неприятность с лошадьми — конь Рено порвал веревки, спутывавшие ему задние ноги, и попытался из дурного своего нрава покрыть мою бедную кобылку. Мартинов жеребец с ним подрался, смирные тягловые коньки испугались, и лошадей пришлось растаскивать, нещадно охаживая хлыстом. Рено, ради такого дела объединившись с кузнецом (как с самым сильным из присутствующих), вовсю орал, щелкал плеткой и уворачивался от конских копыт, мелькавших в непосредственной близости от его головы. Я позже всех разобрал, в чем дело, вырванный шумом из объятий сладчайшего сна головою на седле — и сначала подумал, прости Господи, что на нас среди ночи напали разбойники. Шампанскими шайками, промышляющими в ярмарочное время близ городов, меня пугали многие — в том числе и ты, Мари, перед самым отъездом. Я даже успел пожалеть, что ослушался твоего совета и все-таки отважился на этот путь — но все оказалось куда проще, приключение оставалось веселым, и я помог товарищам развести коней на разные стороны поляны. И покрепче привязал там свою кобылу, оказавшуюся таким искушением и поводом для ссор. Она была согласна остаться в уединении — злые жеребцы ее здорово напугали. Кроме того, Мартинов конь до крови укусил жеребца Рено в плечо, и тот до утра то и дело тонко ржал от боли. Рено плохо выспался и поутру был весьма зол — почему-то на меня, которому «хватило, видишь ли, ума ехать на кобыле! Мог бы и подумать деревянной своей головой, жеребца взять, или вообще на осле отправиться — если уж нет нормального коня…» Впрочем, наутро он утешился, когда Мартин заплатил ему за лошадиное увечье целый денье, желая избежать ссоры и попреков.

Но в целом приключение оставалось для меня веселым и мирным. К полудню — как раз колокола били — мы въехали в город Провен. Никогда я не слышал такого красивого звона, как звук этих многих колоколов, переговаривавшихся и перекликавшихся друг с другом, как ангелы в Раю. Едва завидев впереди серые городские стены, мы, конники, оставили мужиков добираться своим тихим ходом и поскакали вперед. День выдался снова солнечный — иначе в Пасхалию и не бывает — и листва над нами ярко светилась, пропуская сквозь себя лучи. Я в самом деле чувствовал себя свободным. Вот только тебя рядом не было, ни брата — впрочем, тем полнее казалось мое чувство свободы.

Сказать, что я был ослеплен и поражен — ничего не сказать. Мог ли я знать в своей лесной глуши, что бывают такие красивые дома — каменные, с красными крышами, со ставнями, крашеными черной и алой краской, не то что в два — в три этажа! И улицы, мощеные красноватыми и серыми камнями, так вытертые многими ногами, что в округлых каменных спинах отражается яркое солнце. И что случается столько красивых людей сразу, в разноцветной одежде, поющих, шумящих, улыбающихся, и всем им есть до тебя дело! Воздух в городе был сухими горячим, насыщенным сразу столь многими запахами, что от него хотелось пить. Пряности, свежевыпеченный хлеб сеньориальных и вольных пекарен, конский и людской пот, благовонные масла, гнилая жижа сточных канав — и вместе с тем ни на что не похожий, прекрасный аромат теплого строительного камня. Так пах город; тебе, милая, это вовсе не удивительно — но не забывай, что я впервые оказался где-либо, кроме леса и деревни.

Первые увиденные мной улицы были заняты торговцами тканями и одеждой; я думал сперва, у меня голова оторвется — так я ею яростно вертел, стремясь все вокруг разглядеть и представить все красивые ткани и меха на своих дорогих родных. Матушке бы синий шелк-сырец на платье, вон он как красиво свешивается с прилавка открытой лавочки блестящей волной! Милой Мари на плечи — белку серую, или рыжую, или подбить изнутри плащ попеременно то такой, то сякой белкою. Будет почти как герб Куси. А брату — пелиссон с капюшоном вон из того ярко-красного сукна, такого плотного, что сквозь него самый крупный град не ударит. Шерсть черная и белая, грубоватый, но шелковистый фай, «лучшая аррасская саржа, белая и красная, и даже полосатая, для наипервейших модников» (как кричал — с чуждым акцентом — белоголовый торговец), сукна из Невера, крашеный с разных сторон разной краской двухцветный (первый раз я видел такое) камлен из Бомона, тонкая белая ткань бланкот для нежнейших сорочек и брэ… Дальше — больше: атлас, парча, дорогие шнуры для завязок, сплетенные из шелка с золотыми и серебряными нитями! В глазах моих все пестрело, мне представлялись артуровские рыцари и дамы в сверкающих нарядах из этих тканей, мило раскланивающиеся и играющие на многих инструментах. Я почему-то растрогался чуть ли не до слез, хотя не был ни бит, ни напуган: однако мне хотелось плакать от красоты вещей. Это чувство, милая моя, я впоследствии испытал еще не раз — даже в тот же самый день; и да простит Господь глупому отроку, каковым я тогда был, что впервые благоговение пришло ко мне при виде разноцветных тканей на Провенской ярмарке!