Антон Дубинин - Рыцарь Бодуэн и его семья

Отец поставил меня перед собой и без единого слова ударил по уху. Я молча упал, молясь, чтобы не закричать. Крика отец не мог терпеть более прочего и всегда делался от него еще свирепей. Меня опять поставили на ноги и снова дали затрещину; так было несколько раз, покуда слух мой, почти как у бедного святого, едва ли не полностью не исчез в громовом звоне. Сразу собралась небольшая толпа, все смотрели на нас и высказывали свое мнение — кто сочувственное, кто назидательное. Горожане падки на любые зрелища; я слышал сквозь звон в голове, как один голос объясняет — «Это наказывают воришку, он у рыцаря кошелек спер, смотри, сейчас его поведут к бальи, и бальи отрубит ему руку.» «Да нет, просто мессир колотит своего сына, или слугу, скорее уж слугу.» Я смирно стоял, стараясь никаким лишним движением не разозлить отца еще сильнее, и думал, что мне конец. Но к моему удивлению он не стал меня больше бить, только сорвал с моего пояса кошелек и вывернул себе под ноги. На ступени выкатился один щербатый обол и пузырек с духами. Отец подобрал монету и с наслаждением размазал стеклянный флакончик по камню. Я весь сжался, услышав хруст стекла, после которого пришел сильнейший запах роз — как будто запахло сразу несколько огромных садов.

Всю обратную дорогу отцовский сапог пах розами, и это почему-то было для меня мучительнее всего. Мы ехали молча — я не смел заговорить с Рено, который, в свою очередь, не смотрел мне в глаза. Оба мы понимали, что так просто не отделаемся, и уж дома-то нас ждет настоящая взбучка. Я уже понял, что отец ограничился парой оплеух только по той причине, что мне предстоял долгий путь верхом. Он ни разу не тронул меня на привалах, как, впрочем, и не дал мне ни крошки еды, деля ветчину и хлеб с Рено и Амеленом. Рено жевал, виновато оглядываясь на меня. Один раз ему удалось, проходя мимо, выронить мне под ноги полуобглоданную свиную кость и ломоть хлеба, спрятанные загодя в рукаве. Их я сжевал позже, когда все уснули, и старался как можно тише работать челюстями. Только иногда я ловил на себе отцовский взгляд, долгий и такой особенный, что меня продирал мороз по коже. Ночью я не мог спать — но, понимая, что завтра к вечерне мы прибудем домой, молился об одном: пусть меня не убьют. Стойкий запах розового масла все держался, и конечно же, перед рассветом мне приснились те розы на полу трапезной. Разбудило меня предчувствие — я проснулся и вскочил на миг раньше, чем мессир Эд толкнул меня носком сапога, без слов приказывая встать.

Один раз, я слышал, Рено попробовал с ним заговорить. Отец порой беседовал с управляющим, и как мне казалось, был чем-то недоволен: неужели его дурно принял бургундский герцог, в ужасе думал я, ведь это снова на мне отольется! Или поход откладывается? Какие еще бывают дурные вести?

Рено выбрал момент, когда отец показался почти добрым и даже о чем-то засмеялся с Амеленом. Ох, мессир Эд, сказал мой приятель дамуазо, покаянно свешивая голову. Простили б вы нас, ради Христа, а?

Отец как будто не слышал. Повернул голову и взглянул так странно, как птица смотрит на что-то, что она собирается склевать: одним глазом.

Ну, ради Христова Воскресения, гнул свое Рено. Отец-то мой не будет рад, если узнает, как вы со мной сурово обходитесь (он умудрялся смешивать в одной фразе угрозы и мольбы). Мы ж ничего дурного не желали, только город посмотреть и подарков на праздники купить… На Вознесение там, на Троицу… Деревенские-то поехали, ну и мы с ними. Вы уж простите нас, сир; вон отца Фернанда сынки то и дело на ярмарку катаются, мы-то, дворяне, что ли, хуже? Я, как-никак, оруженосец уже, а он — ваш родной сын…

Отец так посмотрел на Рено, что тот умолк сам собой. По дороге отец ел белый вареный хлеб, самый лучший, так что у меня слюнки текли, а нам обоим даже не предложил. Из чего я заключил, что мой сотоварищ только напортил своими извинениями.

Мы прибыли немного позже, чем собирались — уже начинало смеркаться. Господин Амелен попрощался с нами у моста и отправился в свой дом в деревне: совершенно ясно, что он сегодня вечером не хотел бывать у нас в гостях, да мы никого и не ждали в гости. Рено отец отослал сразу за воротами — первый раз он обратился к оруженосцу, и тот с надеждою вскинулся, сочтя это добрым признаком.

— Иди на конюшню, там обиходь всех коней. Всех, слышал? И если хоть одного плохо почистишь или напоишь не в срок… смотри у меня.

Рено с готовностью закивал: ясно, телесные наказания заменены на трудовую повинность, надобно еще добела отскрести все денники, распаковать поклажу, вынести навоз в навозную кучу, вымыть седла мокрой тряпкой и починить, где требуется, упряжь. А главное — не совать носу в дом, пока не позовут, в случае чего даже и ночевать с лошадьми. Это ничего, могло быть и хуже. На сене иногда очень хорошо спится; и хотя сенокос еще впереди, деревянные доски сеновала тоже могут быть весьма уютны, если попоной накрыться. Рено удалился весьма довольный, а я, напротив, похолодел ступнями ног и ладонями от страха, что отец решил наброситься на меня одного.

Я пошел к дверям первым, очень не желая, чтобы меня взяли за руку или за плечо. Мессир Эд ступал за мною тяжелыми шагами, и я думал, что вот сейчас не выдержу, заору от безнадежности. На этот раз — я ясно чувствовал — он хотел меня убить, забить до смерти, и дело было даже не в несчастной ярмарке и не в розовом масле, а в какой-то еще страшной причине, мне неведомой. Что-то случилось там, в Бургундии, за что теперь меня хотели убить.

Отец ударил в дверь — и та, не запертая, отворилась, грохнув о косяк. Матушки внизу не было; судя по всему, за столом недавно трапезничали, на нем еще оставались кости дичины на хлебных корках, стоял кувшин. Было темно и холодно.

— Жена! — рявкнул отец так, что я втянул голову в плечи. — Жена! Я кому говорю? Немедленно ступайте вниз!

Обо мне он как будто забыл — по-прежнему ни разу меня не ударив с того часа на площади, ни разу не одарив словом. И от этого я еще более укреплялся в мысли, что он хочет меня убить.

Милая моя, я до сих пор не уверен, что ошибался.

Матушка спустилась сверху, торопливо шаркая скверными башмаками — какие она носила дома, жалея хорошую обувь. Волосы ее были убраны под белый платок; она, видно, уже ложилась спать. Только в белом платье, без верхнего — тоже стареньком, кое-где чиненом — она остановилась наверху лестницы, и свечка в ее руке слегка дрожала.

— Спускайтесь, сударыня, — отец отодвинул от стола скамью, предлагая ей присесть. — И свечу несите. Я хочу знать, что вы скажете о новостях. Да не пугайтесь, не убью же я вас, — и он улыбнулся, как волк-оборотень. Матушка отозвалась почти неслышно — «да, сударь» — подошла и уселась на самый край скамьи, со спиной совершенно прямою, сложив руки на коленях. Я увидел, что она очень боится, и после таких слов — даже более прежнего. Меня она не заметила, ее слепила свечка. Отец тоже не обращал на меня внимания и не предлагал сесть, но я чувствовал его волю, не позволяющую мне уйти за дверь, и стоял на месте.