Антон Дубинин - Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 2

Девушка Айма, похоже, только что осознала, что я существую; однако же она не смутилась ничуть и вежественно мне закивала, улыбаясь во весь рот. А рот у нее был немаленький, хотя очень красивый, смеющийся, блестящий белыми зубами. Уж не знаю — и до сих пор не могу решить — была ли Айма хороша собой; но если бы какая-нибудь церковь нуждалась в аллегорической статуе Жизни, я знаю, кто мог бы послужить им моделью. Смуглая, с кудлатыми коричневыми волосами — гнедыми, самого что ни на есть конского цвета, Айма с темными смеющимися глазами, очень громким голосом и все время меняющимся выражением лица. Мне она сразу же показалась безмерно привлекательной — хотя я раньше удивился бы самой мысли, что мне может понравиться такой темный тип красоты. Впрочем, пальцы на руках у нее были коротковаты — она сама все время выражала недовольство своими руками, не подходящими, по ее мнению, для изящной дамы. «Как у свинарки», говорила она недовольно. «Ну точно как у деревенской дуры, какая овец пасет».

Айма приходилась Аймерику, конечно же, сестрой. И не простой — а двойняшкой: они родились в один день и жизни не мыслили друг без друга. В детстве, говорили они, они были очень похожи, носили одну и ту же одежду и лет до десяти спали в одной постели; если один другого не видел несколько часов, начинал плакать и тосковать. Хотя дрались они каждый день (и ко времени нашего знакомства привычки этой не оставили), притом не давали друг друга никому в обиду, даже и собственным родителям. Однажды, когда Айма, играя в камешки, получила от приятеля камешком в лоб, Аймерик так отделал ее обидчика, что родители того приходили к мэтру Бернару с жалобами; в другой раз, когда Аймерик вывихнул ногу в беге наперегонки, Айма едва ли не на плечах дотащила брата до дома и после не выходила гулять целых три дня, пока Аймерик совершенно не поправился, чтобы бегать вместе с ней. Айма, по своему простому и веселому нраву полагавшая, что если что-то достаточно хорошо для Аймерика, оно подходит и для нее, с первого же дня объявила меня своим другом и держалась со мной как с родичем — например, кузеном, приехавшим издалека. Аймерик, не державший от сестры тайн, подробно разъяснил ей, кто я такой и откуда взялся — но это ничем не изменило ее отношения ко мне, за что я был ей весьма благодарен.

— Что там отец? — немедленно спросил Аймерик, отпуская ее. И девушка, как ни в чем не бывало, пригладила волосы и дернула его за ухо.

— Сам знаешь, что — после твоих-то подвигов! Розги вымачивает!

— Прямо в капитуле? — ехидно спросил Аймерик; определенность угрозы, заставившая меня вздрогнуть, ничуть его не смутила. Похоже, дети этого дома не очень-то хорошо знали, что такое розги. — Глупая девица, я, может быть, герой дома и града, граф скоро возьмет меня в оруженосцы, и все будут говорить, вот, мол, какой храбрый сын у мэтра Бернара! Что бы ты, женщина, понимала в войне? Твое дело — прялка!

— Герой, — засмеялась Айма. — Слышали уж о твоих подвигах, дядя Мартен заходил рассказать — ты, говорят, франкского заложника взял, сам чуть не погиб… Мама аж поседела, бедненькая. Пошел бы ты утешил ее, показался, что не ранен.

— Откуда? — простонал Аймерик, хватаясь за голову. — Ну скажи мне, откуда? Уж дядя-то Мартен откуда знает, что и как? А мама-то что ж, неужели не привыкла, что у него из десяти слов — много если одно правдивое?

Они и далее так говорили — Айма вспомнила про какого-то Бернара (не мэтра), после смерти которого мама стала так пуглива о своих детях; Аймерик, похмыкивая, кивал ей на меня, со всех сил намекая, что я и есть франкский заложник; мне же еще не удавалось сказать ни слова, я чувствовал себя вовсе ненужным, а кроме того, ужасно хотел есть и спать. А эти двое, казалось, могут так вечно простоять на улице, у всех на виду, размахивая руками и меняясь новостями, как старые кумушки — притом, что под стенами города собралась осада, а стало быть, пришла война, бояться надо! Вскоре к ним присоединились две женщины из соседних домов, молодая и постарше; все они дружно квохтали, теперь уже обсуждая дела в капитуле, франкское войско — большое ли, страшное ли; и погиб ли кто в стычке, и если да, то кто, и много ли убили франков; и приехал ли старший граф Фуа, и сколько с ним людей, и будут ли теперь Комминжи пробовать замиряться с Монфором, о чем ходили слухи по всему кварталу… Потом успели посмеяться над наличествующей под стенами Тулузы осадой, потому как Тулузу взять все равно никак невозможно… По несколько раз расцеловали в щеки Аймерика (я удивлялся, как часто здесь целуются — не только близкие люди, но подчас и едва знакомые, просто в знак сильных чувств или общих переживаний). Наконец Аймерик вспомнил про меня, помахал мне рукою из гущи восхищенной публики и сообщил, что сейчас мы пойдем есть, уж наверняка-то после войны мать нас хорошо накормит. Внимание кумушек немедленно переключилось на меня, смятенного и изнемогавшего от жары; и я был счастлив, что наконец мы вошли, скрываясь от взглядов в прохладном и полутемном доме.

Кроме Аймы, у Аймерика было две сестры — Айя, помладше близнецов на пару лет, и совсем крохотная Бернарда, недавно отнятая от груди. Айя — тихая, худая черноволосая девочка, обещавшая вырасти в красавицу (хотя чертами лица и очень напоминала Аймерика), и малышка, которую редко звали по имени, дитя с круглыми глазами, как темные виноградины, и кудлатой порослью на голове. Но уже было ясно, что вырастет крикучая, вроде Аймы — орать она умела так, что даже прохожие на улице оглядывались на окна дома. Был еще старший сын Бернар, любимец отца — но тот умер восемнадцати лет, совсем недавно умер, и не на войне, а в глупейшей уличной стычке с фульконовыми «белыми братьями», где, как всегда, не разберешь, кто первый напал и отчего пролилась кровь. Бернара принесли домой его товарищи, когда он еще был жив, и бедняга долго умирал в собственной постели, окруженный рыдающими родственниками; посреди рыданий у одной матери хватило здравого смысла послать за «совершенным» — чтобы тот еретиковал юношу, обеспечив ему счастье в катарском духовном раю. Это я говорю — «еретиковал», чтобы тебе понятно было; а в том доме называли это «дать утешение». Да, ведь вся семья Аймерика — от родителей до маленькой Айи — истово и непоколебимо исповедовала катарскую веру.

Так что Бернар, вздыхал Аймерик умиленно, умер добрым христианином . Он теперь в раю, со святыми апостолами. Пришлось его для этого три дня не кормить — а он так жалобно просил хоть глоточек бульона, что сердце разрывалось!

Я придержал при себе язвительный вопрос — а вдруг, если бы Бернара покормили бульоном, он бы взял да и выздоровел? Чем больше я узнавал о катарской вере, тем больше дивился; легко ли принять, милая моя, что еретики после последней церемонии — это вроде как наше елеопомазание, да только вместе с крещением — не дают своим больным никакой еды, чтобы те, мол, не осквернились, потому что есть и пить вроде как грешно, а смерть от голода считается высшим благом! Но как бы меня ни огорчали такие подходы к жизни, мое положение в этом доме было еще не таким прочным, чтобы мне открыто спорить о вопросах веры: кроме как оскорбить Аймерика, ничего добиться я тут не мог. Поэтому я только неопределенно качал головою и хмыкал, надеясь, что до открытого конфликта дело нескоро дойдет. Если дойдет вообще.