Антон Дубинин - Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 2

Ах ты Боже мой, не сдержался я, не веря таким словам: неужели вам даже в детстве не попадало? Как не попадало, нахмурилась Айма, теребя полосатые цветные юбки, в каких она ходила дома. Один раз со мной отец целый день не разговаривал, я не знала, куда от стыда деваться. До сих пор помню — мы тогда с братом смеху ради подожгли толстой курице хвост. Первый раз в жизни мы так сделали, и последний, ясно дело. Отец когда гневается, это хуже смерти. Отец-то наш лучше всех.

Сначала я, конечно же, не верил в такую идиллию — да чтобы дети повиновались отцу из любви, а он обращался с ними как с равными?! Но вскоре — уже через пару недель жизни с этой чудесной семьей — я на собственном опыте убедился, как хороша бывает семейная жизнь. Почитай что как в раю, или у первых христиан, про которых язычники дивились — «смотрите, мол, как они любят друг друга!» Ни разу я не видел, чтобы мэтр Бернар ударил свою жену; брат и сестры непременно обнимались и целовались, прежде чем отойти ко сну, а утром приветствовали друга с неподдельной радостью; однажды я наткнулся на хозяина дома, почтенного легиста и консула, собственноручно подтиравшего задик младшему дитяти, улыбавшемуся во весь рот… Ах, мэтр Бернар, мэтр Бернар. Сколь сильно я завидовал счастью семейной жизни, столь же горько, бывало, страдал, стоило мне хорошо прочувствовать, насколько все в этом доме пропитано ересью.

Еретиками здесь были все — и не равнодушными последователями модного учения, каких полным-полно на Юге, а самыми настоящими катарами, чтившими проклятых этих Совершенных, презиравшими священников, называвшими Евхаристию — каждый раз я не мог сдержать содрогания всего тела и души — «кусками репы», или же «скверными хлебцами»… Не обходилось, особенно поначалу, без их обычных шуточек (чего-то подобного я уже некогда наслушался в Париже) — про то, что если бы Тело Христово в самом деле являлось бы этими огрызками лепешки, так сами подумайте, люди добрые, сколько за века священники его уже народу скормили, если бы вместе составить — целая гора получилась бы, этакое телище, да что там гора, целый Меранский перевал, Тело размером со все Корбьеры!.. Особенно такими штучками, почерпнутыми в катарском «женском доме», куда девочки осталя ходили учиться читать, славилась остроязыкая Айма. Скольких усилий мне однажды стоила попытка сдержаться-таки и ее не поколотить! Второй раз нехорошо получилось, когда девица с какой-то стати подошла ко мне на дворе, поставив на землю кувшин с водой, и вдруг хлопнула кулаком о раскрытую ладонь, воскликнув: «Так ты, стало быть, думаешь, католик, что Господа зачали в блуде и пакости, вроде как всех нас?» Тут я, было дело, не выдержал, схватил Айму за запястье — чудесное, теплое запястье в золотистых волосках, такое тонкое, и сразу увидел, что сделал девице больно. И так стыдно мне стало, так безнадежно, нехорошо — как будто и впрямь оказался дурным, как от меня, католика, и ожидали… Что выпустил я Айму, заплакал горько и убежал на улицу, бродить допоздна. День тогда был радостный, сразу после осады, все кругом пьяны… Так что на одинокого пошатывающегося бродяжку никто не обращал внимания.

Метр Бернар, человек справедливый и честный, устыдил свою дочку, как она ни топала ногою и ни возмущалась. Сам хозяин дома — надобно отдать ему должное, да не получится, слишком уж много задолжал я мэтру Бернару — никогда не позволял себе злых или подстрекательских слов в адрес католиков. «Вот рыцарь Арнаут де Вильмур, — говорил он негромко и убедительно, как, должно быть, в капитуле, расхаживая по широкой кухне туда-сюда, — тоже католик. И эн Понс де Вильнев, если ты забыла, дочь. И вигуэр наш, эн Матфре, муж весьма почтенный и сведущий. Нужно ли еще сказать о господине нашем Пейре, короле Арагонском, который так славно разогнал вальденских глупцов из своего королевства? Если хочешь поспорить о вере, верная христианка, ступай поспорь с ними, мною названными, но никогда не тронь ни словом, ни делом того, кто зависит от тебя.» Айма с горящими щеками сидела, опираясь спиною о печку, и нарочито смотрела мимо меня злыми блестящими глазами.

По вечерам мы собирались именно на кухне — госпожа Америга зажигала свечи, иногда даже восковые, сразу по несколько, так что делалось совсем светло, как в замке. Ужинали, пили вино. Мэтр Бернар сидел по одну сторону длинного деревянного стола — можно сказать, во главе; рядом с ним — Аймерик, потом примостился я, а дальше — место для гостей и пущенных к трапезе из милости (частенько заходил небезызвестный дядя Мартен, носатый неприятный старик, не дурак выпить). Когда гость заходил знатный или просто всеми любимый, хозяин подвигал нас с Аймериком на пару мест вдаль от себя и усаживал дорогого человека рядом, чтобы самостоятельно ему подавать соль и подливать вина. Женщины — госпожа Америга, Айма с Айей и две служанки, молодая птичница и старая прачка — занимали место на другой скамье. Айма строила нам с Аймериком рожицы через стол, норовила бросить листком салата или вдруг принималась изображать томную придворную даму, заставляя себе прислуживать, что немало всех развлекало. Мы пили — вроде бы много пили, но никогда не напиваясь допьяна, как ни странно мне сейчас об этом вспоминать! — и рассказывали истории. Такие-то чудесные истории! Даже мне изредка удавалось щегольнуть сказочкой про морского человека или пересказом грустной истории про двоеженца Элидюка, либо уже отболевшей повести о Йонеке и рыцаре-птице. А уж какие чудесные байки знал мэтр Бернар! И не только байки — однажды по просьбе Аймерика он специально для меня подробно поведал, как произошел на свет тулузский капитул, справедливейшее из правлений, еще с римских времен; и как в девяносто седьмом году — (в год моего рождения!) дал добрый граф тулузскому капитулу хартию, вручающую право избрания консулов коллегии «двадцати добрых мужей», сам же граф остался вправе лишь присутствовать на собраниях почетным гостем, заключать союзы и договоры с Городом, но никак не меняя решений Коллегии.

Хотя происходящее на капитуле в те дни казалось нам куда интересней самых чудесных баек.

Гости заходили разные. От дворян — никогда не мог бы я подумать, какая простая и близкая дружба может связывать дворянина и горожанина, даже пускай самого влиятельного и богатого — до нищих (раз в неделю, по крайней мере, кармливала на Америга за своим столом одного-двух голодных, как она выражалась — «Чтоб дети хорошо росли, да из любви к Богу»). «На», милая моя, означает в сокращении «домна», то бишь «домина», госпожа — и так обычно называют самых знатных дам, жен баронов и рыцарей; однако в Тулузе все по-особому, тут домнами называли и горожанок, если они почтенны и рассудительны; а консульская жена значила побольше, чем такая дворянка, как наша с Эдом матушка, в графстве Куси — прости Господи подобное сравнение!