Виссарион Саянов - Небо и земля

Случалось, что Тентенников пропадал на несколько суток, и тогда Глеб и Быков, оставаясь вдвоем, затевали долгие прогулки по городу.

Порой в таких прогулках принимала участие и Лена.

И в этот вечер, после смешного и путаного разговора с Тентенниковым, собирались летчики на острова.

— Может быть, я к вам потом прикачу, если на работе освобожусь, — пообещал Тентенников.

Он погляделся в зеркало, набекрень надел форменную фуражку, начесал на лоб остаток рыжих волос и самодовольно пробасил:

— Долго не задержусь.

— Обманешь! — крикнул Быков вдогонку, но Тентенников не отозвался: он уже сбегал по ступенькам, и гулко раскатывался звук его шагов по широкой каменной лестнице.

Дверь распахнулась, и Лена появилась на пороге в белом пуховом платке, в высоких шнурованных ботинках, в старенькой, потертой на локтях шубке.

— Не ждали? — спросила она, развязывая платок. — А я не одна. Папа пришел со мной. А Кузьму Васильевича мы на лестнице только что встретили, — он очень спешил куда-то…

Она поцеловалась с Глебом, кончиками пальцев дотронулась до широкой руки Быкова и огорченно промолвила:

— Папа отстал. Теперь уже ему подыматься по лестницам трудно — одышка… Испортил себе сердце в чумной своей фортеции, да и прошлогодняя контузия сказывается…

— А у нас, как назло, и воблины сухой не осталось, — огорчился Быков. — Уж если бы мы знали, что к нам такие гости пожалуют, мы хоть какую-нибудь малость с Глебом раздобыли бы.

Лена, не отвечая Быкову, строго и соболезнующе смотрела на брата. И по тому, как смущенно замигал Глеб, понял Быков: произойдет сейчас неприятное семейное объяснение, — за последнее время встречи сына с отцом всегда кончались ссорами. «Мешать буду. Уйду лучше», — решил он было, но Лена заметила его смущение и громко сказала:

— Оставайтесь, Быков! Мы задержим вас не надолго.

В ее словах было много особого, только им двоим понятного. Лена словно говорила, что отныне все их, победоносцевское, семейное, будет открыто ему до конца, и тайн никаких от него нет, и то, что теперь случится с Леной и ее семьей, становится делом и его жизни.

Глеб благодарно посмотрел на сестру: такой она бывала в давнюю пору, когда он, мальчишкой еще, признавался ей в своих самых сокровенных мечтах.

«Умница, понимает, что легче будет мне объясниться с отцом при Петре».

Лена так и осталась стоять посредине комнаты, не снимая шубки. Быков глядел только на нее одну, словно, предчувствуя близкую разлуку, хотел навсегда запомнить строгое лицо любимой женщины. Она почти не менялась с годами, и даже теперь облик ее был для него неотделим от весеннего волжского разлива, от скрипа телег по проселку, от могучего простора заливных лугов…

Вошел отец, обнял Глеба.

Они стояли рядом, оба высокие, широкоплечие, с одинаковым выражением насмешки в чуть прищуренных светлых глазах.

Глеб понял — неспроста пришел отец в гостиницу к непослушному сыну: до сих пор не мог он примириться с призванием сына и, с тех пор как вернулись летчики с фронта в Петроград, докучал просьбами и советами переменить профессию.

— Снова спорить будем? — спросил Глеб.

— Я тебе здравый совет давал; теперь, когда ты уже достаточно насытился летной жизнью и отдал лучшую пору своей молодости аэроплану, пора заняться продолжением своего образования, поступить в университет. Я сейчас пишу большую книгу, историю русской медицины, в том числе и народной. Это труд моей жизни. И мне хочется, чтобы и от тебя осталось что-нибудь более прочное. Время придет — пожалеешь, что меня не послушался, да уж поздно будет…

— Ты знаешь мое решение: я от руля никуда не уйду до самой смерти. И потом, зачем ты обижаешь тех, кого называешь моими друзьями по авиационному поприщу? Ведь они — друзья не на день, не на один полет, а на всю жизнь…

— Постой, Глеб! — вмешался в разговор Быков. — Ну к чему снова выяснять отношения? Только кровь людям портишь, не иначе! Я на Ивана Петровича не в обиде.

Старый Победоносцев привычным жестом протирал пенсне. Он щурил близорукие глаза, и беззащитность какая-то чувствовалась в его взгляде.

С годами отец сильно изменился, но суровость в обращении с детьми сохранилась и поныне. Даже теперь Иван Петрович к каждому высказыванию сына относился насмешливо, словно не верил в самостоятельность его суждений. После смерти Наташи была короткая пора, когда отец и сын примирились, но недолго продолжалось между ними согласие.

— А вообще-то зря вы спорите, — сказал Быков, обращаясь к старику. — Ваш спор мне напомнил одну довоенную историю… Был у нас в Питере хороший летчик, из гимназии ушел он и за руль взялся. Молоды мы были тогда, но он и среди нас мальчишкой казался. А мать у него — старуха нервная и часто приезжала на аэродром, проверяла, не случилось ли чего с сыном. Записался он как-то на соревнование, но в последнюю минуту лететь не смог — заболел. А лето тихое было, желтые газеты сенсации искали. И взбрело в голову какому-то репортеру утку пустить, будто молодого летчика в полет мама не пустила. Поверите ли, он потом два года не осмеливался в нашей среде появляться… И Тентенникову Кузьме Васильевичу из-за него тогда тоже от газетчиков досталось…

Иван Петрович засмеялся, а Глеб добродушно сказал:

— Вот и хорошо. И мы с тобой, папа, тоже больше не будем спорить? Правда?

Иван Петрович не успел ответить. Послышались быстрые шаги по коридору, — легкие каблучки звонко стучали по каменным плитам, донеслось чье-то прерывистое дыхание, и плачущая женщина в плюшевом жакете, в туфельках на острых французских каблуках вбежала в комнату не постучавшись.

Ее появление было неожиданно, поведение непонятно, и старик Победоносцев с особенным любопытством приглядывался к взбалмошной заплаканной гостье: ему казалось почему-то, что женщина пришла неспроста и предстоит неприятное объяснение незваной гостьи с Глебом.

И в самом деле, успокоившись немного, женщина внимательно оглядела всех и, помедлив, остановила пронизывающий взгляд маленьких карих глаз на Глебе.

— Как вам не стыдно? — закричала она, подбегая к Глебу и поднося худенькие, острые кулачки к самому лицу летчика. — Сидите тут на мягкой мебели, блаженствуете, а в это время ваш товарищ подвергается смертельной опасности!

Она наморщила лоб и заплакала.

— Странно же вы себя ведете, — воскликнул Быков. — Пришли в чужой дом, кричите как на базаре, поздороваться даже не догадались.

Рассудительные и сердитые слова летчика сразу успокоили женщину.

— Что же, прощения прошу, если вела себя безобразно, — отозвалась она, вытирая мокрые глаза кружевным пестрым платочком. — Только никак не могла без вашей помощи обойтись, вот потому и плакала… Кузьма-то, Кузьма Васильевич, — протянула она, всплеснув руками, — может быть, погибает сейчас…