Виссарион Саянов - Небо и земля

Едва пламя охватило самолет, как послышались выстрелы, крики приближавшихся людей, встревоженные голоса.

Глеб схватился за карман — и вздрогнул от неожиданности: оружия не было, он забыл браунинг дома…

Теперь нечего было и думать о том, что удастся застрелиться самому, прежде чем настигнет вражеская пуля.

Плен… Страшное, мучительное слово… Живым попасть в руки врагов… Что на свете ужаснее этого?

Оставалось только одно: как можно достойнее встретить смерть, бесстрашно закончить последние расчеты с жизнью…

Он застегнул куртку, вытянул по швам руки и спокойно, как на параде, пошел навстречу нападавшим юнкерам.

— Живьем берите, живьем! — услышал он чей-то хриплый шепот.

Глеб бросился прямо на выставленный юнкером штык, но юнкер вовремя отвел в сторону винтовку, и Глеб растянулся на глинистом обрыве.

Тотчас его подняли и повели по узкой тропе.

Больше часу вели Глеба по перелескам, оврагам, по глинистым берегам пересохших ручьев. Наконец вдалеке показались красные крыши небольшого селения, и один из конвоиров, молодой человек с прыщеватым лицом, в пенсне, придававшем странно вызывающее выражение его курносому веснушчатому лицу, громко сказал:

— Вот и опять на аэродром попал! Садись и летай, пока кости целы!

— Чего с ним ковыряться? — угрюмо ворчал небритый мужчина в накинутой нараспашку шинели. — Приколоть штыком — и весь разговор.

— Нельзя, нельзя! — засуетился молодой человек в пенсне. — Пленных летчиков приказано немедля доставлять на аэродром.

Они повели его дальше, угрюмо переругиваясь, то и дело поторапливая ударом приклада в спину.

Глеб шел, глядя под ноги, чувствуя, как затекают связанные руки. Пыль на сапогах, следы глины на брюках придавали ему какой-то грязный, потрепанный вид, и Глеб огорчился: приятнее предстать перед врагом чистым, выбритым, щеголеватым, подтянутым, как на смотру. И ругал же он себя теперь за то, что, увлекшись нелепой партией в шашки с неугомонным и азартным Тентенниковым, не успел побриться! Казалось ему, будто небритый, обросший рыжеватой щетиной, в грязной одежде, в пыльных продранных сапогах он будет выглядеть уставшим, ослабевшим человеком…

Его ввели в чистенький белый дом, посадили на табуретку, развязали затекшие руки. Молодой человек пошептался с поручиком, сидевшим у стола в передней, и поручик, щелкая каблуками и звеня шпорами, бросился в соседнюю комнату.

— Ведите! — тотчас крикнул он.

Глеб перешагнул порог — и сразу же увидел сидевшего за столом полковника в какой-то необычной зеленой форме, с множеством орденов, крестов и медалей на груди. Глеб понял, что большинство этих боевых знаков отличия новоиспеченный полковник Васильев раздобыл по случаю, с помощью своих интендантов.

— Не узнаете? — спросил Васильев.

— Нет, почему же, я вас отлично помню.

— Снова мы с вами оказались соседями.

— Не по моей вине.

— Мы с вами без вина виноватые, — насмешливо ответил Васильев, придвигая стакан с чаем и усаживая Глеба на сломанный стул. — Но приятно встретить старого знакомого даже и такой обстановке… Посудите сами: что бы ни было между нами, — а кто старое помянет, тому глаз вон, — мы все-таки оба — участники прошлой войны…

Глеб тихо сказал:

— К чему говорить о былом? Того, что прошло, не вернешь. Всю жизнь мы были на разных дорогах. По-вашему, я преступник, враг, которого надо уничтожить. Я тоже считаю вас своим врагом. Стало быть, лучше прекратить нелепый разговор и перейти к главному.

— И я думаю о главном, — ответил Васильев, опять придвигая стакан к Глебу. — Вы, должно быть, не понимаете сложности нынешнего положения. Белая армия стремительно движется вперед, и близок день ее вступления в Москву… Я еще услышу малиновый перебор колоколов Успенского собора…

— Можно? — Дверь приоткрылась, и осторожно, ступая на носках, вошел в комнату Здобнов.

Он был в том же офицерском кителе, какой носил в быковском отряде, только на плечах были нарисованы химическим карандашом погоны, — очевидно, белое интендантство не доставило вовремя новые погоны в васильевскую часть.

Ухмыльнувшись, он подошел к Глебу.

— Ну как живете в отряде? — спросил он. — Не скучаете без меня?

Глеб, отвернувшись, молчал. Здобнов потер руки, как человек, вернувшийся в комнату с мороза, и вкрадчиво сказал:

— Как о том рае вспомню, сразу мурашки по телу идут…

— Мы очень внимательно наблюдаем за вашим отрядом, — сказал Васильев.

— Не сомневаюсь.

— Надеюсь поговорить поподробнее. Знаете, Глеб Иванович, как только вас увидел — сразу же на меня пахнуло чем-то родным.

— При нем я говорить, во всяком случае, не буду, — громко сказал Глеб, глядя на Здобнова.

— Почему же? — ехидно спросил Васильев.

— Он сам знает.

— Нет, уж мне, если позволите, Глеб Иванович, совсем невдомек, почему вы на меня гневаетесь, — спокойно ответил Здобнов. — Кажется, у нас никогда столкновений не было, отношения самые приличные.

— Перелетев из нашего отряда, вы нарушили слово русского офицера, — сказал Глеб, в упор глядя на изменника.

Здобнов расхохотался и стал посреди комнаты фертом, упираясь руками в бока:

— Ну, и рассмешили же вы меня, дорогуша! Неужели вы приняли всерьез недавнюю присягу, которую мы давали? В старое время верующие люди не боялись нарушить клятву, если была необходимость и целесообразность в таком решении, а здесь вы придаете значение присяге перед каким-то комиссаром? Меня попросту поражает ваша недальновидность. Неужели вы не понимаете, что большевики не продержатся до зимы? Кому будут нужны тогда ваши нелепые клятвы?

— Позвольте мне самому знать, кому они нужны. Вообще ни спорить, ни разговаривать с вами я не буду. Еще раз прошу убрать отсюда штабс-капитана Здобнова, — сказал Глеб, обращаясь к Васильеву.

— Я и сам уйду, — сказал Здобнов. — Если бы вы меня обвиняли в том, что я опозорил честь своего полка, я бы, пожалуй, и обиделся. Но отвечать на нелепый, мальчишеский вздор…

— Вы — предатель, перебежчик… Понятно? А насчет мальчишества зря говорите. У меня голова седая.

— Не вижу. Вернее, не понимаю, откуда у вас седина… — Здобнов развел руками и вышел из комнаты.

— Не удивил вас его спокойный ответ? — спросил Васильев. — Здобнов прежде всего офицер. В политике он не силен, но в нужную минуту сумел принять правильное решение. С него и нельзя было спрашивать большего.

— Лучше бы нам прекратить психологические разговоры… Честнее просто сказать: когда вы меня расстреляете?

— Я не могу перед вами предстать в звероподобном облике только потому, что вам хочется меня сделать мерзавцем. Ваша жизнь не нужна мне. Есть где-то на свете дикие племена, которые признают совершеннолетним только такого юношу, который принесет вождям отрубленную голову врага. У этих племен бывали случаи, когда и старики считались несовершеннолетними, так как не могли никого убить за свою жизнь. Что касается меня, то я уже давно совершеннолетний, как и всякий хороший солдат. Стало быть, вашей головы мне не нужно.