Виссарион Саянов - Небо и земля

По утрам, в шесть часов, летчики собирались в штабе, включали громкоговоритель и, затаив дыхание, слушали очередную сводку Советского Информбюро. Тревожны были первые известия с фронтов Отечественной войны. Все дальше на восток продвигались немецкие бронированные дивизии. Вслушиваясь в названия оставленных нами родных городов, Тентенников со злобой сжимал кулаки: вспоминал он дни гражданской войны и интервенцию четырнадцати держав, возглавляемую Англией и Америкой. Дымок пожарищ, стлавшийся тогда над русской равниной, казалось, сливался теперь с заревом новых пожарищ, полыхающих над пограничными лесами.

После уленковской победы об отряде заговорили в печати.

Уленков каждый день подымался в небо, уходил в патрульные полеты на запад. Однажды вечером он увидел вдалеке, над лесной стороной, зарево пожара. С тех пор зловещий отблеск становился ярче с каждой ночью, и Уленков ежедневно думал о предстоящих боях. Вечерами с Тентенниковым подолгу обсуждали они положение на фронте.

От Петра Быкова и Свияженинова пришло письмо из далекого тыла, с Урала. Быков рассказывал о том, что работы много, и самой трудной, порой не удается урвать для сна и шести часов в сутки, но зато будет чем вскорости похвастать, и тогда уж, конечно, он сразу получит короткий отпуск, приедет и в Ленинград и на аэродром. «Непривычно сидеть мне в тылу, — жаловался Быков. — Но что же поделаешь, не все в нашей воле… Свияженинов совсем исхудал, да и я поотощал здорово… Особенно волнует меня, что редко пишет Лена. Как у них теперь там, на Подьяческой? Все ли в порядке? Уж если она не пишет, не случилось ли чего? Был бы я тебе, Кузьма, очень благодарен, если бы отпросился ты у Ванюшки на три дня, съездил бы в Ленинград и ихние дела там, как говорится, отрегулировал на месте…» Но, понятно, о поездке в Ленинград нечего было и помышлять: Тентенников не мог и на час покинуть аэродром, — в тылу, должно быть, еще неясно представляли, как складывается военная обстановка под Ленинградом.

Уленков, Лариков и третий летчик лариковского звена — лейтенант Горталов — почти непрерывно находились у своих боевых машин. Они каждую минуту ждали приказа о вылете, и на самом деле порой приходилось подыматься в воздух по четыре, пять, а то и по восемь и девять раз. Тут же с ними, в наспех вырытой землянке, жил и Тентенников, — он сам со своими помощниками осматривал самолеты перед вылетом и в случае надобности на месте делал мелкий ремонт. В штабе полка они теперь бывали редко, но каждое утро говорили с майором Быковым по телефону, да и сам командир обычно по два или по три раза в день появлялся на летном поле и беседовал с летчиками возле замаскированных машин.

Еду приносила официантка Дуня, толстая смешливая девушка, и сейчас, в такую тревожную пору, не изменившая своей веселой повадки.

Однажды, когда Тентенников уехал по срочному делу в город, Быков принес на аэродром телеграмму и четыре «кубика», — кубиками назывались в просторечии знаки различия среднего командного состава.

— Что же, товарищ Уленков, — сказал Быков, с обычным своим тактом легко переходя на официальный тон, — сегодня могу вас поздравить. У нас сразу две радости. Во-первых, командующий авиацией сообщил мне о награждении вас орденом Красного Знамени.

Уленков стоял перед командиром отряда, вытянув руки по швам.

— Во-вторых, поздравляю вас с присвоением комсоставского звания. А для того чтобы вы сразу почувствовали себя командиром, даю вам знаки различия.

— Служу Советскому Союзу, — тихо прошептал Уленков.

Он не мог и слова вымолвить больше и сразу же хотел уйти к своему самолету, но Лариков не отпустил его и сам привинтил «кубики» к голубым петлицам младшего лейтенанта. Старые треугольники — отвинченные знаки различия старшины — были спрятаны в карман гимнастерки, «на память», как объяснил Уленков, не сводя глаз с Быкова.

— Переживаешь? — участливо спросил Лариков, когда ушел командир.

— Переживаю, — честно ответил Уленков, садясь на траву и обхватив руками колено.

— И я волновался, когда получил первую награду, — сказал Лариков. — Дали мне ее на Карельском перешейке, в войну с белофиннами…

Лариков был лет на восемь старше Уленкова. Иван Быков называл его белым негром, — большегубый, большеносый, с крупными белыми зубами, с темными глазами навыкате, с огромными руками удивительной силы, он был неистощим на выдумки, и человек, побывавший в его обществе хоть один вечер, всегда стремился снова повидать добродушного парня, который признавался, что если не суждено было бы ему стать летчиком, он обязательно стал бы затейником в художественной самодеятельности. Но теперь, после первых боевых дней, характер его изменился — в нем не было уже прежней говорливости. Он почти не улыбался, ходил по широкому полю аэродрома, как человек, томимый одной тяжкой, неотвязчивой думой. Только Иван Быков знал, какая большая и сложная работа происходит в душе летчика: отец Ларикова был в прошлом году переведен на работу в Брест и переехал туда со своей семьей — а ведь Брест расположен на самой границе… «Успели ли они вовремя эвакуироваться?» — мучительно думал Лариков, и не проходило дня, когда он ни звонил бы в штаб — узнать, нет ли ему весточки из далекого Бреста…

Не прошло и пяти минут, как снова был дан приказ к вылету. С каждым днем напряженнее становились воздушные бои, — летчики чувствовали приближение фронта по тому, что теперь начали появляться поблизости от аэродрома не только немецкие бомбардировщики, но и истребители. Стало быть, аэродромы вражеской авиации выдвинулись далеко вперед…

Быстро поднялись в небо самолёты Уленкова и Ларикова. Вскоре они уже патрулировали на высоте в три тысячи метров. Из-за облаков, над горящими лесами, вырвались два «мессершмитта». Лариков и Уленков ринулись им навстречу.

«Мессершмитты» отвернули влево и затем вышли в правый боевой разворот. Тот же маневр повторили и Лариков с Уленковым. Подойдя близко к самолетам, Уленков открыл огонь и с радостью увидел, что «мессершмитт», на который он нападал, сразу же загорелся. Второй «мессершмитт» стал уходить, и Уленков решил, что бой кончен, но как раз в это время на него напали еще два немецких самолета. Уленков вышел из-под удара левым боевым разворотом и тотчас же зашел в хвост второму «мессершмитту», погнавшемуся за Лариковым. В это время Лариков уже зашел в хвост самолету, атаковавшему Уленкова. Сверху появился еще один «мессершмитт». Он не мог вести огонь по самолетам Ларикова и Уленкова, так как бой между четырьмя машинами продолжался на очень короткой дистанции и шедший наверху немецкий аэроплан, вступив в бой, мог обстрелять собственных товарищей. Ему ничего не оставалось, как выжидать. С каждым мгновением уменьшалось расстояние между «мессершмиттом», который атаковал Уленков, и его самолетом. Враг решил уйти и, выходя из боя, стал делать левый разворот. Уленков мгновенно открыл огонь. Пламя полыхнуло перед Уленковым, и он взмыл вверх. Немецкий самолет быстро падал, потеряв управление, — должно быть, летчик был убит или тяжело ранен. В то же время загорелся и самолет, атакованный Лариковым. Третий немецкий самолет спикировал, но, расстрелянный одновременно огнем Ларикова и Уленкова, тоже рухнул вниз.