Виссарион Саянов - Небо и земля

Глеб молчал, не выпуская из рук скатерти и не решаясь посмотреть на отца. Отец курил и раздраженно покашливал.

Лена снова появилась в комнате и расплакалась, вытирая слезы рукавом платья.

— Ну, а ты-то чего? — удивился отец. — Почему плачешь?

Сережа опять занялся пасьянсом.

— Чересчур нервны, сестрица. — Он раскладывал червей по старшинству. — Чересчур нервны…

Отец отложил в сторону книгу и удивленно посмотрел на младшего сына.

Глеб отвел глаза в сторону и громко сказал:

— Я хочу стать авиатором! Понимаешь ты? Авиатором!

— Отлично. Становись авиатором. Кто тебе мешает?

— Но я хочу учиться летному делу… Нужны деньги…

Отец огорчился: он любил Глеба, и ему страшно было представить, что ждет сына в будущем.

— А кто тебе даст деньги?

Глеб молчал.

— Я дам, — сказал Сережа, вставая из-за стола. — Я дам. — Он вынул из кармана часы. — Уже и спать пора, спать. Завтра утром поговорим, — и вышел из комнаты.

Следом за ним вышли Лена и Глеб.

— Сережа… — зашептал Глеб, но брата уже не было в коридоре. Он прошел в свою комнату, и Глеб услышал, как сразу же щелкнул ключ в двери.

Из-за границы Глеб только раз написал отцу, и то несколько сухих строк о том, что, слава богу, здоров и чувствует себя хорошо, а Лене писал почти ежедневно, делясь с ней с моими горестями и заботами, и волновался, если не получал от нее ответа.

…Глеб вспомнил об этом сейчас, когда Лена сидела на диване, подошел к сестре и поцеловал руку.

— Ну вот, видишь, я и стал авиатором. А давно ли мы с тобой еще только мечтали о моем призвании…

Лена молча смотрела на брата.

— А молодец я, не правда ли, молодец? — говорил Глеб, прохаживаясь по комнате. — Я тебе, Лена, скажу — только тебе, и не хвастаясь, что меня большое будущее ждет. Я в себе чувствую такую силу…

— Сядь только, пожалуйста, сядь. А то у меня голова устает ворочаться из стороны в сторону.

Глеб, сел в кресло, достал папиросу, закурил, сразу же наполнил дымом всю комнату и закашлялся.

— Стукнуть тебя по спине?

— Не надо. Так вот, понимаешь… Я сбился. С чего я, бишь, начал?

— Со славы.

Глеб еще глубже сел в кресло.

— Буду знаменит, чего бы это ни стоило! Только в спорте и шахматах слава безусловна. Возьми музыку, — там трудно установить, кто первый… А тут… — Он почесал переносицу, словно вспомнил что-то, и вдруг сказал: — Послушай-ка, знаешь, что я тебе предложу? Хочешь со мной подняться на аэроплане?

Она зажмурилась.

— Нет, не хочу.

— Боишься летать?

— Нет, только с тобой боюсь… А так-то вообще летала.

— Летала?

— Ты знаешь, — сказала она, вставая с дивана и снимая пальто, — я очень жалею, что так плохо знаю маму и только два раза встречалась с ней. Мне кажется, своеволие у меня от нее…

— Своеволие? Ну, какая же ты своевольная. Ты просто добряк.

— Помнишь, мы видели маму лет семь назад, когда она приезжала в Петербург?

…Как они ни были откровенны друг с другом, но ни разу не говорили о том, почему мать живет отдельно от семьи, и в первый раз, пожалуй, Лена заговорила о матери. Семь лет тому назад, в зимний вечер, когда они сидели в гостиной и готовили уроки, пришел отец, бледный, взволнованный, и, смущенно протирая пенсне, позвал в столовую. В столовой у окна стояла немолодая женщина с печальным, усталым лицом.

— Вот, — сказал отец, ни к кому собственно не обращаясь.

Женщина обернулась, и они увидели ее большие, широко расставленные глаза. Глеб узнал мать и заплакал. Отец вышел из комнаты.

Мать уехала из дома, когда Лене было четыре года, и ее удивило теперь, что эта полная женщина со светлыми волосами обнимает ее, говорит нежные слова и называет дочкой.

Вечер они провели с нею; в половине двенадцатого вернулся отец, молчаливый, грустный, осунувшийся за несколько часов. Мать посмотрела на него как-то жалко и виновато и сразу же начала собираться.

С тех пор они не видели матери.

Отец о ней никогда не говорил. Только на пасху и рождество, два раза в год, по утрам сам ходил открывать дверь, с нетерпением ожидая почтальона, и, получив письмо со знакомым штемпелем, уходил к себе в кабинет и запирался до обеда.

Лена и Глеб уже знали, что письмо от матери. За обедом, когда будут подавать сладкое, отец скажет быстро и раздраженно:

— Да, от мамы сегодня письмо. Кланяется и целует.

…Глеб нахмурился, словно снова почувствовал пережитую и давно минувшую боль, и помолчал несколько минут.

— К чему ты заговорила? Если она с нами не живет…

— Нет, я не к тому, я просто хотела сказать, что поссорилась с тетей Женей, вдруг почувствовала, будто ничего не страшно, и…

— И полетела?

— Да, и полетела.

Глеб рассмеялся.

— Турусы на колесах, турусики…

— Нет, и вовсе не турусы. Я с Быковым летала.

— С Быковым? Значит, ты видела Быкова?

— Но это еще не все. Я тебе о другом хочу сказать, о более важном событии в моей жизни…

— Погоди, а как же Быков? Он вспоминал обо мне?

— Ты сначала послушай, что я расскажу…

Глеб опять закурил и лениво махнул рукой.

— Говори.

— Я с тобой хотела посоветоваться. Слушай, Глеб, может быть… — Она застеснялась и немного помолчала. — Я в нынешнем году кончила гимназию, а еще не решила, что делать мне в жизни. Посоветуй хоть что-нибудь, а то такая тоска сидеть дома и хозяйничать… К тому же недавно мне сделали предложение…

Глеб посмотрел на нее с удивлением и впервые заметил то, чего не замечал раньше: девочка, к которой он с детских лет привык относиться покровительственно, стала взрослым человеком.

— Леночка, — медленно проговорил он, чувствуя, что ему нечего сказать. — Лена…

Она поднялась с дивана.

— Леночка, Лена, — растерянно повторил Глеб.

Когда он надумал, наконец, что следует посоветовать, ее уже не было в комнате.

К перелету Петербург — Москва готовились долго, но многие летчики отказались в нем участвовать. Быков был в это время на юге. Тентенников подражал Ефимову: летать на небольшие призы настоящему спортсмену совестно, заявил он.

Как и Ефимов, он считал, что перелет подготовлен плохо. И газетах появилось интервью с Тентенниковым, и репортер придумал фразу, будто бы сказанную летчиком: «Кузьма Васильевич потому-де не хочет участвовать в перелете, что к участию в соревновании допущены авиационные младенцы». Тентенников напечатал в следующем номере опровержение, и падкие на сенсацию газетчики снабдили его неожиданным примечанием, занявшим чуть ли не половину газетной полосы. Оказывается, в то самое время, когда Тентенников выступил с опровержением, к устроителям перелета явилась мать одного молодого летчика, тоже желавшего принять участие в состязании. Бедная старушка пришла в аэроклуб рано поутру и плакала весь день, умоляя запретить ее единственному сыну участие в перелете: живет она на пенсию и рисковать жизнью сына не может. Вызвали в аэроклуб самого летчика, — он был очень расстроен, умолял не вычеркивать его из списка, но старуха была неумолима. Это происшествие было изложено в примечании к опровержению Тентенникова, и в заключение репортер писал: «Господину Тентенникову следовало бы давать поменьше интервью и пореже выступать с опровержениями, а неудачливому летчику, в последнюю минуту отказавшемуся от участия в соревновании, мы бы порекомендовали запастись мамашиным разрешением, прежде чем подымать на ноги всю Россию».