Виссарион Саянов - Небо и земля

— Нет, воистину, в военной форме ты — словно вылитый! — радостно говорил Быков Николаю. — Как будто в жизни ничего, кроме военного мундира, не носил. Были бы на плечах погоны — и сразу принял бы тебя за офицерика, служившего в захолустном гарнизоне, где-нибудь в Царстве Польском или в Бессарабии, за этакого строгого службиста, от которого никому в роте житья не было — даже фельдфебелю…

— Ладно, ладно, не задуши на радостях, — в который раз уже повторял Николай, тщетно пытаясь высвободиться из могучих объятий летчика. — Ты что-то чувствителен стал, братец, гляди-ка, даже слезы на глазах…

— Это не от чувствительности, — оправдываясь, сказал Быков, — просто ветер сильный на улице…

— На первый раз поверим! Давай-ка сначала друг на друга как следует поглядим…

Быков сел на низкий диванчик, накрытый пестрым ковриком; скрипнули и заходили пружины под его тяжелым телом, и Николай покачал головой:

— Пополнел ты очень.

— Сам не пойму, с чего бы…

— Забот мало?

— Ну, заботы-то есть…

— Ничего, теперь еще больше будет…

Быков глядел на Николая и тоже недоуменно покачивал головой: борода, которую Григорьев отпустил в самый канун войны, стала окладистой, пушистой, но, странно, она его не старила, и уже было трудно представить его лицо таким же безусым и безбородым, как лицо Быкова.

— Что ты здесь теперь делаешь? Неужто в строю?

— И в строй пошел бы, — поглаживая бороду, сказал Николай, — но пока что числюсь при артиллерийских мастерских механиком.

— И часто приходится на фронт ездить?

— Там, где матушка-артиллерия стоит, без нас не обходится. Но начальник у меня тихий, характера, прямо скажу, невоенного, и поэтому предпочитает сидеть ближе к культурным центрам, как он говорит, то есть, если любить точные определения, — к прифронтовым кабакам. Всюду без него езжу — и рад такому стечению обстоятельств. Он меня не контролирует, так что я сам распоряжаюсь своим временем…

— Значит, и сегодня вечером свободен?

— К сожалению, нет. Только что выяснилось, что нужно в часть выехать. Да нам и не обязательно сразу к серьезным разговорам приступать.

Хотя Николай говорил, что разговор у них будет короткий, но как-то незаметно беседа затянулась, и, сам того не заметив, Быков рассказал о пережитом, о боях на северо-западном фронте и об обстановке, сложившейся в новом отряде под начальством Васильева.

— О Васильеве я еще до войны слышал, — сказал Николай, — наши товарищи много занятного рассказывали о его компании. Он большой приятель некоего гвардейского офицера-авантюриста Ельца, который в поисках приключений весь свет обрыскал — от гор Кастилии до Дальнего Востока. Сам Васильев — человек растленный, его нужно остерегаться.

— О том же и я товарищам говорил.

Пришел помощник Николая, тоже питерский механик, и сказал, что кони уже ждут возле дома.

— Ну что ж, расстанемся ненадолго, — сказал Николай, прощаясь. — Как только освобожусь, обязательно к вам в отряд приеду…

Перед прощанием Николай дал летчику несколько нелегальных брошюр и листовок, только доставленных из Петрограда. Быкову не хотелось задерживаться в городе, и в тот же вечер он уехал обратно в отряд.

— Недолго ездили, — насмешливо сказал Васильев, — отпрашивались на два дня, а только сутки гуляли. Наверно, все деньги сразу истратили? Неудивительно! Городок паршивый, а в гостиницах и магазинах дерут с офицеров, как в лучших заведениях Петербурга…

Он звякнул шпорами и спросил Быкова:

— Может быть, потому в городе не сиделось, что спешили направиться в полет?

— Специально не торопился. Но, понятно, если необходимо — полечу…

— Я приказ получил из штаба армии: завтра приказывают произвести бомбометание, — австрийские поезда миллион снарядов везут…

— Слушаюсь, — ответил Быков и хотел отойти в сторону, но Васильев удержал его.

— Ну, как привыкли к отрядной жизни?

— Совсем нетрудно привыкнуть: живу со старыми друзьями.

— Неплохой отрядик у нас, — усмехнулся Васильев.

Быков молчал, помолчал немного и Васильев.

— Да, завтра придется лететь, — сказал он мечтательно. — Завидую вам, можете летать чаще, чем я. У меня дел невпроворот, но очень скучные обязанности, земные. Сами посудите: делопроизводство огромное, с обозом надо возиться, фельдшеру бинты доставать, с мастеровыми вечные хлопоты, надо заботиться и о том, чтобы всегда был бензин и чтобы масла доставало…

Он вздохнул, словно в самом деле мучили его хозяйственные трудности, положил руку на кортик и звякнул шпорами.

— Знал бы, ни за что не мечтал бы о полетах… Лучше было бы попросту в кавалерии оставаться. Только вот шпоры савеловского серебра и сохраняю, как память о счастливой гусарской жизни.

Этот нудный разговор начинал злить, — ведь Быков не раз давал понять своему командиру, что мало интересуется его переживаниями, а Васильев, как нарочно, опять говорит по-дружески, доверительно.

— Не устали после прошлого полета?

— Немудрено было устать, — ведь читали же вы донесение.

— Донесение? Конечно, читал. Интересно написано. А знаете, авиация требует замечательных качеств. У нас тут был до вас один летчик, — его потом перевели в другой отряд, — он такие истории умел сочинять, что не сразу и выдумаешь. Мы его бароном Мюнхгаузеном прозвали.

— Что вы хотите сказать?

— Мне просто вспомнилось, что всегда, когда он летал один, он возвращался радостный, веселый и долго рассказывал о сбитых им самолетах… Когда же вместе с ним летал я, нам ни разу не посчастливилось сбивать их так, как в те дни, когда он один отправлялся в полет…

— Я не понимаю…

— Тут и понимать нечего, — осклабился Васильев. — Так и проходили его веселые дни.

Он приложил руку к фуражке и сел на скамейку.

— Каков жулик! — сказал Глеб, когда Быков рассказал приятелям о ехидных намеках поручика. — Делает вид, что не знает ничего о нашей победе.

— Ему неприятно, — сердито ответил Быков. — Сам посуди, два сбитых самолета. А ему не везет в небе. Вот и завидует нам…

Поздно вечером Тентенников отыскал приятелей, сидевших в ангаре, и шепотом спросил:

— Новости знаете?

— Ничего не слышали, — ответил Быков, удивленный беспокойным и немного ошалелым видом Тентенникова.

— Я поручика знакомого встретил, он говорит, что отпуска в их полку уже седьмой день не дают.

— Ты-то почему расстроился? — перебил Глеб. — Ты ведь не из их полка, да и в отпуск не уезжал еще ни разу.

— Вы дальше слушайте. Мне поручик под секретом сказал, что чувствуется напряженность во всем, скрытность какая-то, в штабах тревога, — как обычно перед началом серьезных операций.