Олег Бенюх - Подари себе рай

И тут, не дожидаясь дальнейших подтверждений приговора, Никита медленно, тяжело осел со стула на пол. Он прополз несколько шагов на коленях к торцу стола, простер руки к Верховному и прорыдал:

— Товарищ Сталин, отец родной! Не дай погибнуть, спаси Леньку! Не по-гу-би, не ведал он, что творит!

Жалостливо-умоляющие слезы текли по его щекам, падали на китель, но он их словно не замечал.

— Не ве-дал, не ведал, клянусь моей партийной совестью. По-ми-луй!

«Эк его разобрало, первый гонитель церкви заговорил языком Библии», — подумал Сталин, недовольно выговорив:

— Помогите ему!

Сидевшие ближе других Калинин и Андреев, кряхтя, подхватили Никиту под руки, водворили на место. Зловещую тишину, повисшую над столом, нарушали лишь нечастые, надсадные всхлипы Хрущева да еле слышное тиканье напольных часов. Сталин, куря, пошел своим обычным кругом — вдоль стены, письменного стола, окон. «Ну скажи, скажи, Иосиф Великий, что ты столь же добр и милосерд, сколь умен и мудр, — уговаривал вождя мысленно Никита. — Помилуй Леньку — и вернее и преданнее соратника, чем я, у тебя никогда не будет. Клянусь, не будет». Наконец, когда пауза стала почти невыносимой, Сталин прервал ее:

— Перед войной мы однажды уже простили Леонида. Потом он застрелил майора в мужском споре… Что ж, бывает. Можно было бы ограничиться штрафбатом, смыть преступление собственной кровью достойно. Любое преступление, кроме предательства. Предательство влечет одну кару — смерть. Прошла лишь неделя после завершения Сталинградской операции. И вчера товарищ Берия передал мне предложение Берлина, полученное через нейтралов: обменять фельдмаршала Паулюса на Якова Джугашвили.

Затаив дыхание, все обратили взоры на Сталина. А он остановился за спиной Хрущева и закончил:

— Разумеется, я отказал. Такой обмен неравен и потому неприемлем.

Он вновь занял председательствующее место, поднял трубку зазвонившего было телефона, единственного на всем огромном столе, и зло бросил ее на рычаг. Взмахнув рукой, негромко сказал:

— Товарищ Хрущев говорил о партийной совести. Именно она не разрешает мне простить Леонида. И если бы на его месте был Яков, мое решение было бы таким же…

Когда во втором часу ночи, после заседания, Никита позвонил в дверь Ивану, тот поразился его виду: лицо черное, веки опухшие, походка деревянная. Пройдя в комнату, он упал в кресло и долго сидел так молча с закрытыми глазами. Молчал и хозяин, понимая, что произошло нечто ужасное.

— Все, нету больше Леньки, — раскрыв глаза, заговорил Никита. И голос его — тихий, ровный, безжизненный — заставил Ивана вздрогнуть.

— Жить не хочу, Ваня, — продолжен Хрущев, — такого парня к расстрелу… Ну, оступился, но он же совсем еще мальчик! Расстрел — ты понимаешь, все как один проголосовали за расстрел. Я к ним с мольбой, а они для моего Леньки… пули. Пули…

Никита порывисто встал, прошел к буфету, достал бутылку водки, налил в граненый стакан и с размаху, одним глотком опрокинул в себя. Повернулся к Ивану и зловеще улыбнулся:

— Попомни мое слово: они все поплатятся за это, все будут реветь кровавыми слезами! И эта блядская баба — Щербаков, и гнусавый дедок Калинин, и вшивый сучонок — из СМЕРШа, и педераст Лаврентий, и… — Он словно поперхнулся, прикрыл рот рукой и, шатаясь, направился в ванную.

«Трагедия отца… — думал Иван, уложив на диван в гостиной вконец захмелевшего гостя. — Гоголевский Тарас Бульба пережил ее по-своему, Никита переживает по-своему. Разве я могу, разве смею его осуждать? И разве смеет кто-нибудь? Ибо — не судите и судимы не будете…»

Из дневника Алеши

Март 1942

Я знаю, почему мама ушла на фронт, оставив меня и Костика с Мамуней Матрешей. Бить проклятых фашистов, вот почему. Я тоже как закончу седьмой класс, сбегу в армию сыном полка. А лучше — разведчиком у партизан. Папа в июле прошлого года пошел в ополчение, а его через три месяца отозвали. Но ведь кто-то из каждой семьи должен защищать Родину с оружием в руках. Потому мама закончила курсы медсестер и теперь воюет, спасает наших раненых.

Сегодня болела историчка, и у нас были подряд два урока химии. Наталья Алексеевна самая красивая из всех преподавателей. Химию терпеть не могу, но из-за нее зубрю все формулы, как наша ябеда-отличница Людка Багрова. Вовка Пузин говорит, что я дурак, влюбился в училку. А сам от нее глаз отвести не может. Конечно, в Куйбышеве Валька из 96-й не хуже была. Но нас звала мелюзгой, хотя я выше ее ростом. А мы ее видели с английским офицером, как они в ресторан входили. В Куйбышеве веселее было, там я с мамой в оперетту ходил, а один раз даже были в оперном театре. «Евгений Онегин» — мировая постановка. И жилье там получше. Для эвакуированных работников маминого наркомата шестиэтажный каменный дом дали, в нем раньше какое-то училище было. Конечно, в каждой комнате вместе несколько семей. Зато тепло, батареи, печь топить не надо. А месяц назад нас отправили эшелоном в немецкое Поволжье. Их всех куда-то вывезли, вроде в Среднюю Азию. Нам в здешней школе секретарь райкома комсомола рассказал, что осенью наши бросили сюда десант, все в немецкой форме и с их оружием. Через час приехали офицеры СМЕРШа, а местные немцы весь десант спрятали. Вот их и вывезли. И правильно сделали. Они же воткнут нам нож в спину.

Село называется Шталь. Каждой семье дали дом. В наших деревнях дома похуже. Здесь печка сделана по-другому, и есть котел, в котором можно мыться и белье стирать. Мамуня довольна. Готовит картофельные блинчики, а раз в месяц выдают мясо. Костик просит конфеты, и Матреша печет иногда, как она говорит, «хитрые» коржики. Он радуется, а мне все равно. Я не ребенок и не девчонка. Моя забота, чтобы печь было чем топить. Электричества нет, ток нужен военным заводам. Мамуня приспособилась лучину жечь, у нее в деревне до колхоза вечером только лучиной и освещались.

В школе 23 февраля вечер был, посвященный Красной Армии. Жарко натопили, зажгли несколько керосиновых ламп. Доклад делал директор школы. Между собой мы его Штопором зовем. Его ранило в самом начале войны. Он в танке горел, все лицо искалечено. Жена его бросила, и он пьет запоем. Месяц-два ничего, а потом на неделю отключается. Сказал как-то: «Лучше бы я сгорел в том танке». А жена его хороша стерва. Сейчас он трезвый. Повесил большую карту Москвы и Московской области. Все освобожденные города отметил красными флажками. И рассказал о наступлении наших. Поганые фрицы почти до самой Москвы дошли. А все равно 7 Ноября был парад на Красной площади. И его Сталин принимал. Дни идут, так и война кончится, а мы все за партами сидеть будем. Зубрежкой занимаемся, вместо того чтобы воевать с фашистами. Старшеклассники, и я тоже, к директору ходили с требованием отправить нас на фронт. Наша была третья делегация. Серьезный вышел разговор. Директор сказал, что говорил об этом и с военкомом, и с секретарем райкома партии, и своему другу комкору Устинову на фронт писал. Все как один твердят: пусть им — это нам — исполнится шестнадцать лет. Димка Шмырев из 7 «Е» убежал в феврале, а его через десять дней с милиционером вернули. И еще персоналку райком комсомола соорудил. Видите ли — вместо отличной учебы он лишние заботы милиции чинит. Штопор его выручил, сказал на собрании: «Глупо за патриотизм наказывать». Дядька он мировой, только ехидный больно. Забежит неожиданно в нашу уборную на переменке, поймает кого-нибудь, кто махру смолит, отведет к себе в кабинет и давай нотацию читать.