Олег Бенюх - Подари себе рай

— Ах, Герман. — Фрау Лола коснулась ладонью его щеки. — Это мой добрый, милый, преданный друг. Герр Фойерман, проходите!

Герман, не поднимая головы, проводил Сергея сладким взглядом. А он, протянув Лоле букет белых пышных хризантем, купленный при входе, и поцеловав обе руки, двинулся за ней по проходу между столиками, мимо бара, сцены, на которой заезжий мим исполнял трогательную сценку «Сердце, разбитое коварной изменой», за кулисы и дальше — в ее артистическую уборную. Там, бросив букет на гримерный столик, она подошла к Сергею и, положив руки на плечи, долго смотрела прямо в глаза, слегка склонив голову набок. Взяла его ладонями за щеки и, закрыв глаза, нежно, едва касаясь, поцеловала в губы. Отстранилась и сквозь проступившие слезы едва слышно прошептала по-русски: «Сережка!» И это одно-единственное слово, казалось, вобрало в себя и восторг, и радость, и боль, и жалобу на разлучницу-судьбу…

Катя (настоящее имя Лолы) родилась в день убийства эрцгерцога Фердинанда. Ее отец, крепкий середняк из-под рязанского Константинова, мог бы без труда откупиться от армии — и деньжата водились, и брательник писарем в уездной управе не один год штаны просиживал. Но случилось ему в конце того злополучного августа поехать в Рязань по торговому делу. Сошлись вечерком в рыночном трактире дружки-приятели, выпили по три бутылки отменного первача на брата и порешили «всенепременно завтрева же иттить вусмерть дубасить и колошматить кайзеровых колбасников, супостатов и басурманов — за Веру, Царя и Отечество». И пошел Сидор Аверьяныч Лаптев окопных вшей кормить да крупповским снарядам и пулям кланяться. И сгинул ненастной осенью в пинских болотах. Без хозяина дом сирота. Все валилось из рук солдатки Дарьи да вконец и развалилось. Взяла она в один прекрасный день всех своих пятерых девок — мал мала меньше — и подалась в Москву. Как говаривал покойный муженек — «точку разгонять». Мыкалась по людям, ни от какой работы не отказывалась — стирала, прибирала, кухарничала. Жили в каморке свекра, хорошего сапожника, горького пьяницы и добрейшей души человека. В декабре семнадцатого перебрались в хоромы карамельного заводчика на Люсиновке. Получили на семерых две большие светлые комнаты. Семью выручал заработок Аверьяна Данилыча. Но зимой двадцать первого ушел он однажды отдавать заказ — шевровые сапожки — красному командиру, да так и не вернулся. Его и не искали. И то правда — где искать-то? В ту зиму вся Москва умирала: от холода, от голода, от беспросвета. Дарья даже не плакала: ни сил, ни слез не было. Все по мужу выплакала. А жить все одно надо. Только вот как? Мир не без добрых людей. Сосед, из такой же голытьбы, подсказал: в райсовете уборщица требуется. Не жизнь, а рай — зарплата, рабочая карточка, пособие на детей. Соседи и помогли определить девочек на учебу. Катя с самых малых лет любила танцевать и петь. Бывало, совсем еще кроха, закружится, затянет чистым голоском:

Мать упросила заврайнаробразом направить дочь в музыкальную школу: «Ну и что, что не знает она музыкальну грамоту? Она смышленая, осилит». И ведь осилила. И музыкальную школу, и музыкальное училище. И стала бы наверняка и заслуженной, и народной. Но однажды случайно попала под заинтересованный взгляд экспертов-психологов НКВД. В ходе негласной проверки обнаружились у Катюши феноменальные способности к языкам. И вскоре оказалась она в школе разведки. То ли природная склонность к авантюрным приключениям способствовала этому, то ли желание пожить за границей, то ли добротно привитое и умело воспитанное комсомолом чувство гражданского долга. А скорее всего, и то, и другое, и третье.

В этой школе Сергей и встретился с Катей. Первое впечатление у обоих было откровенно негативным. Ей не понравился чересчур волевой подбородок, чересчур снисходительный взгляд, чересчур уверенная манера держаться. Ему показались излишне игривой мушка (как выяснилось потом — естественная) на левой щеке, излишне требовательным взор огромных темно-серых глаз, излишне гордыми осанка и поступь. «О, новоявленный Цезарь!» — фыркнула она мысленно. «Ни дать ни взять — принцесса шемаханская», — усмехнулся про себя он. Расположена школа была довольно далеко от столицы, в лесистой местности. Увольнения почти не давались. Большинство занятий проводилось строго индивидуально. Жили раздельно, в противоположных крыльях длинного двухэтажного корпуса. Аскетизм почитался добродетелью. Практиковались лишь совместные праздничные вечера да летние и зимние спартакиады. Сблизили Сергея и Катю спорт и самодеятельность. В свободное от занятий время истово резались в волейбол, в легкой атлетике увлекались метанием диска. Были отчаянными энтузиастами восточных единоборств. И наконец, школьные концерты украшали их сольные номера. Катя с блеском исполняла баркаролу и польку, румбу и чардаш, лихую новоорлеанскую чечетку и не менее лихое севастопольское «яблочко». Сергей пел «У сосiда жiнка была…» и «Славное море, священный Байкал…».

От любви до ненависти — и наоборот — один шаг. Однажды после новогоднего концерта зашел Сергей в крохотную уборную, где Катя снимала грим. Молча обнял ее. И поцеловал в губы. И она ответила. Она была счастлива, ей не надо было никаких слов, она видела, знала — любима. И завертелся, закружился, забурлил роман, бывший какое-то время в центре внимания всей школы. Руководство, психологи и аналитики стали строить планы на будущее: такая идеальная естественная парочка нелегалов и во сне не снилась. Только вот беда — гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить. Овраги — человеческий характер, страсти-страстишки, грехи-грешишки. Однажды вечером забежала Катя в пошивочную мастерскую, принадлежавшую школе, свой заказ забрать. Свет горит, но в приемной никого. Она заглянула в швейный цех и обомлела. Ее Сереженька бесстыдно, при полном свете дюжины ярких ламп занимается любовью с белошвейкой Тонькой. Несколько секунд Катя, прижав руки к груди, смотрела на них расширенными от ужаса глазами. Выкрикнула дурным голосом: «Развлекаешься!», и выскочила вон, размазывая брызнувшие слезы по щекам. Какая уж после этого любовь, какая идеальная парочка нелегалов. Катя и Сергей до выпускного вечера — почти год — едва двумя-тремя фразами обмолвились. На выпускном Сергей отважился на попытку «навести мосты». Улучив момент, когда Катя осталась одна, он подошел к ней и, хмуро глядя в пол, сказал:

— Прости, если можешь. Бес попутал.

— Если бес попутал, то Бог и простит.

— Люблю, — упрямо произнес он, взглянув исподлобья ей прямо в глаза.