Олег Бенюх - Подари себе рай

«А я и не хочу, чтобы это когда-нибудь кончилось, — билась в ее сознании мысль. — Какое наслаждение так вот скользить. Я знаю, что это грех. Но это сильнее меня, сильнее всех людских запретов, догм. Господи, неужели суть человеческая сама по себе греховна?» И эхом отозвалось:

— Гре-хо-вна! Гре-хо-вна!! Гре-хо-вна!!!

Волна стала медленно, мощно вздыматься, и на ее иссиня-черном фоне молния высекла недавно прочитанные слова: «Умный со страстью борется, а немощный умом становится ее рабом…»

***

Был обычный будний день 15 декабря. Сталин, как всегда, работал в своем кремлевском кабинете. Отредактировав несколько документов и текст интервью американской газете, он встал, прошелся вокруг конференц-стола. Вновь взял интервью, дописал несколько фраз и задумался. «Имя корреспондентки Элис. Скорее всего, это вариант Алисы. «Алиса в Стране чудес». Вот бы какую серию статей порекомендовать ей написать о России. Судя по всей системе вопросов, очень неглупа эта Элис. Надо запросить о ней подробную справку. Кроме всего прочего, эта Элис интересуется Дворцом Советов».

Сталин посмотрел на часы — было около десяти вечера. Подняв трубку, он четырежды повернул диск (все нужные номера помнил наизусть, чем всегда поражал Поскребышева). «Здравствуйте, товарищ Хрущев». — «Добрый вечер, товарищ Сталин». — «Вы можете сейчас приехать? Хочу посоветоваться по одному вопросу». — «Буду через десять минут, товарищ Сталин».

…Когда Никита вошел в кабинет, Сталин сидел на диване. Френч был расстегнут, подбородок в ладони правой руки, локоть которой покоился на небольшом столике. На нем две бутылки твиши и одна — хванчкары, сулугуни, лаваш, черный виноград. Он медленно поднял глаза на вошедшего и вновь вперил свой взор в пустой бокал.

— Был сегодня на Новодевичьем кладбище, — проговорил Сталин каким-то не своим, старческим голосом. — Надя… — Голос его осекся.

Наступило долгое молчание. Никита застыл, боясь шелохнуться.

— Она хорошо говорила о тебе, Микита, — наконец заговорил Сталин. — Без нее один… совсем…

Жестом пригласил Хрущева сесть в кресло, налил в бокалы до середины твиши, долил хванчкару.

— Надя говорила — тебе можно верить. Знаешь, страшно, когда предают друзья. Серго… Спорил: слишком много людей губим. Нас не жалел. Шпионов, отступников жалел. Эх… думаешь, Орджоникидзе в себя стрелял? Он в партию, в меня стрелял.

Никита похолодел. Он, член ЦК, лидер московских коммунистов, считал — как и вся страна! — что Серго умер от разрыва сердца. А выходит вот оно что — застрелился. Значит, был не согласен, значит, был против. Против самого Сталина! Никита встал, поднял бокал: «Товарищ Сталин! Мы, московские большевики, ленинцы-сталинцы…»

— Сядь, — устало махнул рукой вождь. — Хоть ты душу не трави. Через несколько дней подхалимы всех мастей, затаившиеся до поры изменники хором запоют «аллилуйя»…

«Как же так, — мысленно не мог никак успокоиться Никита, — значит, Серго говорил на людях одно, а думал другое. Другое думал! Ведь недавно я был у него, и он резко отчитывал Демьяна Бедного за то, что пролетарский баснописец не мог создать хорошие стихи, приветствующие расправу с троцкистскими двурушниками. Да как отчитывал — матом, по-революционному! Пожалуй, так, он не мог выступать против, но не мог и безоговорочно поддерживать. И не противник, но и не сторонник. Чудно. Ведь он вступил в партию еще до революции пятого года. Всегда на ленинских и сталинских позициях. Значит, не всегда…»

— Хорошая смесь. — Сталин еще подлил в бокалы светлого и темного вина, выпил, положил в рот кусок сыра. — Вот, — кивнул на столик, — старый друг привез. Не забывают. Старый друг…

— А ты, Микита, говорят, повадился во МХАТ ходить. Уже три раза сам «Дни Турбиных» смотрел. Или зазнобу среди актрис завел? — Он заметно повеселел, хитро прищурившись, смотрел на Хрущева.

Тот дважды истово мотнул головой — мол, нет, как можно. Подумал: «Сам вторую балерину в Большом сменил. Понятно — Генсек. А я… неужели про Катьку ему уже доложили? Ведь всего лишь студентка ГИТИСа, в театре одну маленькую роль и играет».

— Любовь. — Сталин смотрел на Хрущева, вернее, сквозь него. Никита поежился. — «А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше». Помнишь, откуда это?

Никита молчал.

— Мало тебя в детстве твой поп воспитывал. Апостол Павел, первое послание к коринфянам. Думаю, он имел в виду и любовь к Богу, и любовь к конкретному человеку. Мы обитатели моря ненависти, а Библия зовет нас к любви. Даже наш великий богоборец Ильич попадал в ее сети. Сладкие, сладостные сети Инессы…

— Арманд, — словно очнувшись от транса, удивленно произнес Никита. Обычно партийцы даже шепотом боялись признать, что у вождя Октября была любовница.

— Да, — продолжал Сталин. — Достойный товарищ… Странно — любовь, за редчайшим исключением, быстротечна. Как и жизнь. Нет ничего вечного, кроме самой вечности. Категория, не имеющая ни начала, ни конца, состоит из конкретных компонентов. Парадокс. Эти мысли пришли сегодня, когда я сидел у могилы Нади, и не отпускают меня до сих пор… Без нее пусто. А болтают, будто это я ее застрелил. Ведь болтают? — Он впился исступленно-подозрительным взглядом в Хрущева.

— Что вы! — задохнулся от страха тот. — Кто посмеет…

— Смеют, знаю. — Сталин налил себе одного твиши, долго пил мелкими глотками, закрыв глаза.

Без стука, неслышно вошел Поскребышев, положил на стол папку с бумагами, забрал уже отработанные документы.

— Завтра дайте мне справку об этой американской корреспондентке Элис. — Генсек скользнул взглядом по секретарю.

— Она здесь, товарищ Сталин. — Поскребышев указал на только что принесенную папку.

— Хорошо. — Сталин дождался, пока закрылась дверь. — Вернемся к пьесе не нашего драматурга. Что вы о ней скажете теперь?

— Антисоветская пьеса, товарищ Сталин, — уверенно проговорил Хрущев.

— Это верно. Но она приносит больше пользы, чем вреда.

— И украинцы показаны в ней как бандиты, — упрямо продолжал Никита. — Русские хоть и враги, но враги красивые, интеллигентные.

— Это мне все говорили украинские писатели, когда мы с ними встречались. Бандиты? Да, бандиты. Это же петлюровцы! При чем здесь великодержавный русский национализм?! Талантливая пьеса — Булгаков здорово берет! Против шерсти берет! Это мне нравится! И игра актеров — какая игра! Как хорошо играет Алексея Хмелев. Забыть не могу.

Наступила долгая пауза. Сталин встал, через дверь, скрытую в книжном шкафу, прошел в комнату отдыха. Никита посмотрел на часы, была без десяти минут полночь.

— Помогите мне убрать это все отсюда. — Сталин в аккуратно застегнутом френче вошел, кивнул на столик, указав в сторону комнаты отдыха. — Через пять минут я принимаю делегацию финских и шведских рабочих. И вот что: посмотрите еще и еще раз «Дни Турбиных». Попытайтесь проникнуться эстетикой пьесы, понять, как понимаю ее я.