Олег Бенюх - Подари себе рай

Как по-разному может звучать в густой дубраве заливистая, самозабвенная песнь соловья. В одно и то же время и одна и та же песнь. Призывной трелью, обещающей ласку и негу любви, добрый свет и безбрежный простор, напоенный сладостью свободы ветер и естественное для человека состояние счастья. И ехидной, надрывной, злой трескотней, вещающей о злобных кознях врагов, бесстыдных изменах друзей и оскорбительном неверии единомышленников и соратников. Остановись, соловушка, остановись, родной, твоя песнь жалящим скальпелем проникает в мозг, и меркнет солнце, и само бытие человеческое окутывает зловещая тьма…

А Никита после ухода Петровских заметно повеселел. Выпил еще пару рюмок горилки, с аппетитом поел и засел в кабинете за три толстые папки протоколов допросов. Через день в Харькове предстоял очередной большой показательный процесс, на котором он выступит с пламенной, разящей врагов — внутренних и внешних, бывших, настоящих и будущих — речью. Готовы заключенные, голубчики дали письменно признательные показания. Готовы свидетели — кому охота из свидетелей враз превратиться в обвиняемых. Готовы защитники — они жаждут состязаться с прокурорами в неистовых обвинениях. Дело за его, Хрущева, речью. И он так ее подготовит и так произнесет, что услышит сказанное из Москвы сквозь отеческие усы такое желанное, такое выстраданное, такое заслуженное:

— Микита молодец!

— Ты плачешь? — Иван в темноте коснулся пальцами щеки Сильвии и ощутил влагу. — В чем дело, милая?

Сильвия молчала, уткнувшись лицом в его грудь.

— Что стряслось? — Иван потянулся рукой к изголовью кровати, включил ночник. Сильвия отвернулась от света и уткнулась лицом в подушку. Кровать была широкая, она занимала три четверти небольшой спальни в маленькой уютной квартирке мисс Флорез в Гринвич-виллидже. «Человек проводит минимум треть всей своей жизни во сне, — смеясь, как-то сказала Сильвия Ивану. — Надо быть врагом самому себе, чтобы не иметь — разумеется, в пределах собственных возможностей — самое роскошное и просторное ложе».

— Ну-ну! — Иван нежно повернул к себе ее лицо и стал целовать нос, губы, щеки.

— Да, — всхлипывая, вздрагивая всем телом проговорила Сильвия, — ты у-у-уезжа-а-аешь домой, в Россию, навсегда-а-а.

— Откуда ты это взяла? — в голосе Ивана прозвучала плохо скрытая тревожная неприязнь. О том, что его отзывают в Москву, пока знал лишь один посол. Сильвия села на постели, долго вытирала ставшим уже мокрым насквозь от слез тоненьким батистовым платочком лицо, а слезы все текли и текли.

— Я тебе никогда не рассказывала… не рассказывала… не хотела тебя тревожить, пугать… За эти два с лишним года меня то и дело терзали агенты ФБР.

— С какой стати?

— Да, с какой стати… С очень простой. — Она перестала плакать и вдруг ожесточилась, словно агенты ФБР терзали ее и сейчас, в эти минуты. — Хотели, чтобы я шпионила за тобой, за каждым твоим шагом. За тобой и за Сержем. Сколько раз грозили: «Не будешь исполнять то, что тебе говорят, — депортируем в твою лягушачью метрополию».

— Так, интересно. Ну и?

— Вот тебе и ну и, — вздохнула Сильвия и закурила свою черную французскую сигарету. — Ты помнишь, я частенько плакала. Ты спрашивал — в чем дело, я говорила — скучаю по Парижу. Помнишь?

— Помню, отлично помню.

— Так вот, это было всякий раз, когда они со мной проводили «беседы с устрашением». И, конечно, всякий раз я отвечала отказом.

Сильвия замолчала, раздавила в пепельнице едва начатую сигарету и встала. Накинув халат, она подошла к миниатюрному настенному бару, налила чистого виски в два стакана. Один подала Ивану, он взял, хотя пить ему не хотелось, из другого стала отпивать короткими глотками, пока не выпила все. Ее передернуло. Вздрогнув и простонав что-то по-французски, она подошла к окну, стала смотреть на медленно просыпавшийся воскресный город. Наконец заговорила сухим, отчужденным голосом:

— Вчера — помнишь, я торопилась после уроков на встречу якобы с подружкой, приехавшей из Клермона. На самом деле меня опять вызвали агенты ФБР. Ты слушаешь?

Иван кивнул, судорожно проглотив слюну.

— «Через две недели ваш возлюбленный возвращается в Москву. И вы больше никогда его не увидите, — заявили они мне. — Вы не слушали нас раньше, послушайте на этот раз, если вы хотите спасти свою любовь. Уговорите его остаться здесь с вами. Достойную работу и безопасность и ему, и вам мы гарантируем».

— А моей семье они это гарантируют? — вырвалось у Ивана против его воли.

Заломив руки, Сильвия надсадно зарыдала и рухнула на постель лицом вниз.

«Два с лишним года, — думал Иван, продолжая держать в руках стакан с виски и глядя на вздрагивавшие плечи и голову Сильвии. — Целая жизнь. Два с лишним года — словно мгновение. Жизнь — мгновение! Чем, чем я могу ее утешить? Что обещать? Она отдала всю себя, всю без остатка. Думаю, надеюсь, она была счастлива. Во всяком случае, она об этом не раз говорила. А я? Я был счастлив? Был, наверное. Но подсознательно, где-то там, далеко-далеко в извилинах пряталась никогда напрочь не исчезавшая мысль — все хорошо, все замечательно потому, что в тридевятом царстве, тридесятом государстве меня любят и ждут жена и сын. А Сильвия? Нет, она не просто скрашивала мое вынужденное одиночество. Она не была для меня девочкой на час, на день, месяц, год — временной период не существен. Если она уйдет из моей жизни — часть меня умрет. Какой же выход? Есть ли он? И если есть — кто, кто может его подсказать?… На Сильвию пытались давить — и не раз. И она не поддалась. Мне американцы тоже делали намеки, что я рискую, флиртуя с иностранкой. Но так и не пустили в ход угрозу доноса, надеялись до последнего на Сильвию. Невозвращенец, да еще такой, как я — воспитатель, учитель, наставник, — видимо, игра, с точки зрения ФБР, явно стоила свеч… Сильвия, любимая, мне так хорошо, так светло с тобой. Физическая близость, конечно, великолепная вещь. Но она ничто, абсолютное ничто без близости духовной…

Однажды Сильвия удивила Ивана вопросом:

— Что ты думаешь о Ницше?

— О Фридрихе Ницше? — Он посмотрел на нее, пытаясь понять, что скрывается за столь неожиданным ходом ее мысли. — Автор расистской теории об арийском сверхчеловеке-боге. Идеал — белокурая бестия. Обожатель мрачно-воинственного Вагнера.

— Я прослушала в Сорбонне курс современной философии, — с гримаской недовольства произнесла Сильвия. — Все, что ты сейчас сказал — результат хитрой редактуры работ философа, извращения его идей, ловкой подтасовки фактов его жизни в нацистской пропаганде колченогого Геббельса. Да еще сестра Фридриха Ницше Элизабет, расистка, каких свет не видывал, постаралась в том же духе.