Олег Бенюх - Подари себе рай

Четырнадцатое июля, день взятия Бастилии, французская диаспора Нью-Йорка (совсем небольшая по сравнению с ирландской, итальянской или еврейской) отмечала весело и шумно. С утра в различных аудиториях проходили встречи по профессиям — от булочников и поваров до промышленников и профессоров. Симпозиумы или научные конференции проводились по двум обязательным темам: «Жанна д'Арк — величайшая француженка» и «Наполеон Бонапарт — величайший француз». Вечером на берегу Гудзона и в Гринвич-Виллидже был устроен фейерверк. Все французские ресторанчики, как правило небольшие — на двадцать пять-тридцать человек, резервировались заранее, и в этот вечер в них слышалась лишь французская речь. Сильвия заказала в ближайшем от нее «Mon Ami» несколько столиков и пригласила всех преподавателей школы. Улитки, лягушачьи лапки, артишоки, буйволиный язык в винном соусе — все это для россиян было в диковинку. Даже для завуча, даже для директора. Пиршество было в разгаре, когда к центральному столику, за которым разместились Валентина, Иван, Женя и Сильвия, подошел высокий, сухой старик. В петлице пиджака мерцал орден Почетного легиона.

— Генерал Этьен де ла Круа, — представила его Сильвия. — Герой Вердена.

Иван встал, обменялся с генералом рукопожатиями.

— Мы сердечно вам благодарны, господин директор, — заговорил по-английски с обычным французским акцентом генерал, — за то, что вы приютили нашу девочку. — Он обласкал Сильвию отеческим взглядом. — Мы вместе с ее отцом воевали против бошей и в Эльзасе, и на юге. И нашу делегацию в Версаль вместе сопровождали. Это старинный род. Знаю, дворянство у вас нынче не в чести. Но и вам будет небезынтересно узнать, что было написано на их гербе. А написано было вот что: «Честь и правда превыше жизни». Желаю всем вам, друзья, гаргантюанского аппетита!

Сказав это, генерал чокнулся бокалом с Иваном и через плечо вполголоса бросил Сильвии: «Пардон, но вряд ли они знакомы с нашим Рабле». Он уже было двинулся дальше к другим столикам, но Иван жестом его остановил. Постучал ножом по бокалу, сказал, перекрывая застольный гам:

— Кто из вас читал «Гаргантюа и Пантагрюэль», поднимите руки!

Тотчас руки всех сидевших за русскими столиками взметнулись вверх.

Сильвия скороговоркой сообщила генералу о содержании вопроса. Тот, смущенно улыбаясь, прижал правую руку к груди…

— Я иногда нет-нет да и перечитаю те страницы, на которых Рабле живописует методы образования, — заметил Иван. — И зная наперед, что будет далее, все равно не могу сдержать улыбки. Особенно поражает языковая изобретательность автора. А какой он изумительный рассказчик!

— И шутку, порой острую и злую, мастерски вплетает в идею! — заметила Валентина.

— В нашей литературе такого романа, пожалуй, нет, — вздохнул Женя.

— Зато ни в какой другой литературе нет такого романа, как «Война и мир», — обиженно воскликнула Валентина. — Или «Униженные и оскорбленные».

— Это — разные вещи, — не сдавался Женя.

— Есть пьесы, — примиряюще сказал Иван. — Тот же «Недоросль» Фонвизина. Есть «Очерки бурсы» Помяловского. Мировая культура тем и прекрасна, что взаимообогащает народы. И чем лучшие творения ее более национальны, тем выше уровень эмоционального воздействия и весомее вклад в интеллектуальную сокровищницу человечества.

— Пушкин предельно национален, — запальчиво возразил Женя. — И гений! Вряд ли кто решится это оспаривать. Однако, допустим, Байрона знает весь мир, а Пушкина — только Россия. Ну, еще два-три славянских государства.

— Это по сути неверно, — вмешался в разговор Джексон. — То есть здесь смешивается несколько проблем. И одна из важнейших — качественный перевод. Пушкина знают и в Англии, и во Франции, и в Испании, и в Германии. Да, не так, как Байрона. Смею утверждать — он более национален и сложнее для перевода. Уверен, покорение планеты Пушкиным — это вопрос времени.

— Как и рождение гениальных переводчиков, — улыбнулся Иван.

— Кстати, в Америке по-настоящему популярным Александр Сергеевич вряд ли будет даже через сто лет. — Женя оглядел своих коллег хмурым взглядом. — Негритянская родословная не позволит.

— Друзья, — Иван жестом предложил всем налить бокалы (вином праздничного дня в ресторане «Mon Ami» было марочное бордо урожая двадцать пятого года), — по свидетельствам очевидцев, при штурме Бастилии было освобождено всего шесть заключенных.

— Семь, — вставил Женя.

Иван хмыкнул:

— Тем более. А мы выпили пока только за пять. Генерал, Сильвия, их соплеменники, собравшиеся здесь, могут расценить это как неуважение французской революции. Да здравствует Третья Республика!

— Да здравствует Парижская Коммуна, — негромко сказал Женя и одним глотком осушил бокал. Поняв его тост, Сильвия одобрительно подмигнула: «Charmant!»

Некоторое время спустя в один из тех «сказочно-счастливых вечеров», которые неспешно протекали в интересных беседах, перемежавшихся походами в кино и милыми домашними трапезами, Сильвия вдруг вспомнила Франсуа Рабле.

— Скажи откровенно, тебя он интересовал только с точки зрения его педагогических воззрений?

— Понимаешь, читая Бюде, Лютера и Эразма Роттердамского, Мольера, Вольтера и Бальзака, Ожье, Франса и Роллана, я неизменно находил и заметное совпадение педагогических идей, обусловленных сходством мировоззренческих позиций, и существенное влияние романа Рабле на творчество живших после него писателей и философов. Во всяком случае, из великих гуманистов он мне и близок по духу (в конце концов, его роман рассчитан на низы, он плебейский по стилю, написан языком гибким, сочным, грубоватым, опрокидывающим «рафинированный вкус»), и профессионально интересен по содержанию.

— Но в книге очень много латинизмов и эллинизмов!

— Дорогая, я не знаю французского…

— Не скромничай.

— Почти не знаю. Но, судя по переводам (их несколько), язык необыкновенно красочный и яркий, насыщенный забавными вульгаризмами и провинциализмами.

— Особенно много их из его родной Турени. И лично меня, — Сильвия капризно скривила губки, — это раздражает. Равно как и безостановочные введения в повествование отрывков и цитат, особенно из древних авторов.

— У меня они, напротив, вызывают чувство уважения к Рабле — завидную образованность сумел он получить в монастыре францисканцев.

— Которых ненавидел за их обскурантизм!

— Не спорю — он же от них ушел. Теперь по существу. Телемское аббатство…

— Так и знала, что ты заговоришь именно об этом! — торжествующе воскликнула Сильвия. — Так и знала!

— Телемское аббатство, — продолжал Иван прежним тоном — светлая, идиллическая утопия, созданная могучим человеческим умом четыреста лет назад! После мрака средневековья наступает расцвет просвещения, наук, знаний. И Рабле, верящий в лучшее в человеке, рисует плод мудрого обучения и воспитания — общества гармонически развитых людей.