Олег Бенюх - Подари себе рай

«Уровень культурки комиссара от журналистики проверяет». Сергей с улыбкой посмотрел на физика: мол, как это можно не помнить?!

— Гуингмы великолепные и йеху мерзейшие.

— Браво! — Оппенгеймер потер руки, сделал несколько шагов вперед-назад. — Прилагательные точны, как идеально просчитанный эксперимент

Элис и Генри, не отрываясь, следили за событиями на треке. Генри подпрыгивал на стуле, закатывал глаза, с горькой усмешкой рвал не выигравшие билеты. Элис топала ногами, свистела, кричала, ругалась. «Этого азарта я в ней раньше не замечал, — снисходительно отмечал Сергей про себя. — Простительно то, что бушуют в ней не жадность или алчность. Встает на дыбы вся натура человека, который не терпит проигрыша в принципе: в спорте, политике, творчестве. Сам я тоже такой. Проигрывает пусть неудачник. Так, Элли? А мы будем выигрывать!»

— Я довольно видал русских, — неожиданно быстро заговорил Оппенгеймер, потирая пальцами виски. — В основном это были эмигранты — и здесь, в Штатах, и в Европе — Лондон, Геттинген, Берлин, Лейден. Нет, конечно, видел и новых, советских — на международных коллоквиумах, семинарах. Вы, лично вы мне симпатичны. Чем? Открытостью. Вы знаете, я — медиум. Могу вас свести… ну, скажем, с вашим последним царем. Нет? Ну, тогда с товарищем Лениным. — Он огладил выцветшие добела, когда-то синие джинсы, достал из яркой ковбойки платок, вытер лоб. — Марксизм мне всегда, а сейчас особенно, представляется панацеей от всех бед сходящего с ума мира. Но хочу спросить: зачем все эти ужасные процессы «врагов народа»? Да, и Лион, я имею в виду Фейхтвангера, и другие их оправдывают. Подсудимые сознаются, народ доволен — идет ликвидация контрреволюционеров. Боже, как же это все походит на Великую французскую революцию! Ваш Сталин — я вижу, знаю, чувствую — мудрый вождь. Почему он не извлечет уроков из истории? Ну почему?

Сергей молчал. Что он мог ответить, когда те же или подобные вопросы терзали и его душу, и души многих думающих его соотечественников.

— Увы, люди устроены весьма примитивно, — наконец заговорил он. — Магнетизм лидера, массовый гипноз, легко переходящий в кровавый психоз — разве все это не характерно для истории любого народа? Ранее Ксеркс, Цезарь, Чингисхан. А сегодня? Гитлер у немцев, Рузвельт у американцев, Франко у испанцев.

— Вы говорите про народ или про толпу?

— Под чарами вождя народ, опьяненный верой в него и обалдевший от преданности ему, превращается в толпу.

— Ура! Я выиграла! Выиграла! — Радостная Элис поцеловала Сергея, закружилась по ложе вокруг улыбавшегося Оппенгеймера. Он отошел к двери и сказал Сергею:

— Приезжайте ко мне в Беркли. Мы бы покатались на лошадках, обсудили мировые проблемы. Ваш угол зрения мне импонирует. Особенно он будет любопытен при анализе его через призму Форта Росс и других российских памятников в Калифорнии.

— Этот угол зрения будет интересен и для читателей моей газеты! — Влюбленный взгляд Элис на русского привел Оппенгеймера в трепет. Любовь — люди, как это здорово!

— Он приедет, мы обязательно приедем! — заверила Элис Оппенгеймера.

Хрущев с группой строевых и штабных офицеров стоял на пригорке, невесть откуда взявшемся на этой плоской, как доска, неоглядной степной шири. Сентябрьское утро было жарким, сухим, безветренным. Метрах в ста от пригорка был пологий левый берег Волги. Перпендикулярно к нему, выстроенный повзводно, замер один из полков гвардейской дивизии генерала Родимцева. В нескольких шагах от застывших шеренг стояли двое. Без пилоток, без петлиц, без ремней, с завязанными на спине руками, они были почти одного роста. Востроносый, со впалыми щеками совсем по-девичьи всхлипывал, причитая: «Братцы! За что? Только и делов, что жить хочу! Бра-а-а-тцы…» Чернявый, с красными, влажными губами и крупным, острым кадыком на худой, длинной шее, с ненавистью глядел то на офицеров на пригорке, то на отделение автоматчиков, стоявших со своими ППШ наготове.

— Бойцы! — раздался зычный голос моложавого, с седым чубом майора. — Мне, как командиру полка, особенно больно сознавать, что в нашей среде оказались два выродка, два подлеца и труса, два дезертира. Посмотрите туда. — И он указал рукой на юго-запад. — Вы видите это зловещее черное облако, слышите выстрелы, канонаду. Там фашисты рвутся к Волге. Они задались целью захватить Сталинград любой ценой, прорваться на левый берег, выйти на оперативные просторы и ринуться на Москву. И вот эти двое стали предателями, решили помочь фашистам, помочь своим бегством, трусостью, жаждой любой ценой спасти свою поганую шкуру. Сегодня наш полк переправится на правый берег и вновь вступит в бой за нашу священную землю. А эти двое… — он махнул рукой командиру отделения автоматчиков, — не заслуживают ничего, кроме нашего презрения и жалкой смерти!

Раздались слова команды, щелкнули затворы, негромко простучали короткие очереди. Полк еще стоял, еще не прозвучали команды: «Вольно! Разойдись!» — и автоматчики только приготовились зашагать угрюмо прочь (ибо даже если расстрел справедлив, очень мало найдется охотников быть палачами), как в небе появились черные стрижи и, резко ныряя к земле из белесых небес, засвистели радостно и пронзительно.

— Надо же — стрижи! — удивленно протянул адъютант Хрущева Виталий.

— Война войной, а жизнь жизнью. — Никита задумчиво следил за взмывавшими ввысь и падавшими почти к самой земле птицами.

— Я не о том, Никита Сергеевич. Середина сентября, а они еще здесь.

— А где же им быть?

— В Африке, — знающе ответил адъютант. — Еще в августе пора была мигрировать.

— Человеческое сумасшествие не только птицам, всему живому, самой планете жизнь ломает! — Начальник медсанбата в сердцах сплюнул и направился к двум свежевырытым могилам, которые похоронная команда лениво забрасывала землей.

Много раз приходилось Хрущеву присутствовать на показательных расстрелах дезертиров. Особенно запомнился ему случай в самом начале мая сорок второго. Он был членом Военного совета войск Юго-Западного направления, которыми командовал маршал Тимошенко. Готовилось наступление, и Хрущев отправился с инспекционной поездкой в расположение армейской оперативной группы генерала Бобкина и Шестой армии между Лозовой и Змеевом. На фронте стояло позиционное затишье. Прибыло скупо выделенное Верховным пополнение, и наиболее жестоко потрепанные в боях части доукомплектовывались. Случай был редким — дезертировал целый взвод во главе с командиром, младшим лейтенантом. Армейские контрразведчики отловили офицера и пятнадцать его солдат, сопротивлявшихся пристрелили. Приговор трибунала был предельно скор и строг — расстрел. По настоянию Хрущева казнь вершилась перед строем, который состоял из представителей многих частей войск Тимошенко и Малиновского, командовавшего Южным фронтом. Охваченный чувством исполненного долга, Никита устроил для старших офицеров обед и в своем тосте призвал отцов-командиров «блюсти беспощадную революционную дисциплину и порядок во вверенных вам войсках». После пятой или шестой доброй чарки армянского коньяка командарм-6 и член его Военного совета довольно жестко высказались против осуществленного в тот день расстрела, назвав его «недостойным армии спектаклем на устрашение». После перепалки, в результате которой все остались при своем, Никита с КП опергруппы позвонил Сталину и, зная позицию Верховного о сдающихся в плен, доложил о случившемся (без упоминания о застольном споре). Ответ был совсем не тем, которого ожидал член Военного совета. Верховный ответил без обычного раздумья. «И Генштаб и я — мы сомневаемся в целесообразности наступления, на котором Тимошенко и вы настаиваете. У нас нет резервов, которые вы просите. Нет и не будет. Что касается показательных расстрелов, то они хороши при избытке войск. А когда каждый солдат на учете, только дурак может расстреливать дезертиров, да еще пачками».